Никто его не услышал. Чабаны все чаще прикладывались к бутыли, похваливая свои яства.
— Если они посмеют осквернить муки Спасителя чоканьем крашеных яиц, я им в глотки вцеплюсь, — кипел недомерок.
— Вот не знал, что ты верующий, Митря!
— Голод гложет!
— У меня осталась еще акация… — И Силе замолчал, увидев, что лицо вора осветилось какой-то мыслью.
— Челнок!
— Отстань!
— Сейчас не до глупостей. Ты что задумал?
— Не красней, аки невеста, простак. Стой и смотри. Димок взял у Силе пачку сигарет и встал в дверях купе.
— Битте шён…
Он знаками просил прикурить. Караси немедля заглотали крючок:
— Германски? — Я, я…
Мужчины наперебой кинулись к нему со спичками, как истинные румыны, с открытой душой. Хитрец не скупясь раздавал улыбки.
— Альзо, вассер? — Он ткнул пальцем во флягу. Чабаны зачесали затылки.
— Что он сказал?
— Шут его знает. Да ему пить хочется, люди добрые. Марин, дайкась кружку.
Димок понюхал вино, пригубил с видом знатока и степенно выпил.
— Зер гут!
— Гляди-кась, пондравилось! Пондравилось, слышь? Вынай, бабы, харч, а то немчура нас скрягами ославит.
Силе шнырял около двери, авось удастся присоседиться. Но Челнок не замечал его: целовался с мужиками, щипал баб, пышущих здоровьем и чистотой. На чабанах были рубахи, выполосканные в сыворотке, на их женах — юбки в сборку, вываренные в базилике. Недоносок, сожрав пару цыплят и кило баранины, во всю глотку орал песни, непостижимым образом связывая десяток знакомых ему немецких слов. Крестьяне перешептывались:
— Вот и славно, будет что рассказать в Неметчине…
— Пусть и там узнают, что мы за народ! Наливай, Санду, наливай. Доставай, баба, еще барашка…
Светопреставление! Недоносок закладывал в себя еду, как в барабан молотилки. Силе терпел, ругаясь сквозь зубы. Внезапно поезд остановился. Кто-то опустил окно. — Станция?
— Нет, семафор.
По знаку Силе Димок поднялся. В дверях он сказал:
— Что ж вы, сирые мои, не поднесли вперед стаканчик сливянки для аппетиту?
Чабаны разинули рты. Пока они приходили в себя, беглецы спрыгнули с поезда и растворились в ночи.
Глава V. Ограбленный вор
Да, согласен, это случайность, но, с твоего разрешения, неприятная.
Подложив охапки полыни под голову, беглецы погрузились в сочную мамалыгу сна. Лес охранял их покой, наполняя воздух запахами пажитника и сырой зелени. Шелест листвы струил сладость, теплый ветерок топотал бархатными ножками. Восход набирал силу, забрасывая на горизонте свои белые шелковые невода.
Беглый очумело огляделся. Димок скинул на ночь башмаки, и его заскорузлые ноги отравляли чистый воздух. Он крепко спал с полуоткрытым ртом, щеки ритмично раздувались, сизый шрам готов был лопнуть.
Силе вошел в лес. Он впитывал всей грудью дыханье цветов, запах прели, прохладу горных вершин. Глаз не хватало обнять такую красоту — собрать бы ее руками, прижать к себе. Он повалился в траву, принялся целовать ее.
— Что с тобой, паря? Рехнулся, что ли? Димок смотрел на него, часто мигая.
— Ушли! Мы на воле! Свободны! Эхо поймало слово и повторило:
— Свободны! Свободны!
— Если уж они нас не догнали, пока мы спали…
Только теперь до вора дошло. Он подскочил и пустился в дикий пляс, вскидывая ноги выше головы.
— Мы их обвели вокруг пальца, аки сосунков!
— Точно?
— Точно, дя Силе, будь ты трижды счастлив!
Они танцевали с деревьями, обнимались, смеялись. Голое по пояс солнце плескалось в синеве небес.
Лежа на траве с соломинкой в зубах, Димок прислушивался к шепоту ветра. Профессор смотрел вдаль. Время тянулось медленно, опьяненное обилием света.
— Видать, выгорело, дя Беглый, выгорело! Сам черт тебе не брат, паря!
— Брось прибедняться!
— Кабы не поезд, хана бы нам! Я было совсем скис… Профессор вспомнил:
— Слушай, сквалыжник, а в поезде-то? Забыл обо мне, перестал узнавать! Тоже мне, побратим…
— Я думал, ты пост блюдешь.
— Ты чего?
— Или записался в эти, как их, сыроеды… — Челнок рассмеялся: — Ничего не попишешь, патретом ты не вышел в немца, тут же засыпался бы.
— Зато ты вышел! Удивляюсь, как эти мужланы не сообразили, ведь от шрама за версту пахнет каторгой. Кто тебя пописал?
— Так, Один…
— Давнишняя работа?
Вор улыбнулся своим мыслям и покачал головой.
— Как годы летят, братец ты мой! Кажется, вчера был я ростом с вершок. Протягиваю руку и глажу Малыша по головке…
— А тем временем вымахал в настоящего верзилу.
Димок всматривался в гущу леса. Но глаза его видели другое. Длинный саманный барак на окраине, уличную грязь, пропахшую цуйкой корчму Драгомира… Тот водил компанию со старьевщиком и, когда у бедолаг не на что было выпить, брал вещами. Бабы подглядывали за своими благоверными из окон, посылали за ними детишек. То и дело на пустыре слышались вопли: «На помощь, люди добрые, убьет до смерти!» Но пока пьянчуга не отделывал жену до кондиции, никто и не думал заступиться. Бабье посмеивалось из-за заборов, радуясь развлечению… На углу дарила лету тень акация, Да и та пошла Драгомиру на цуйку…
Когда вор заговорил, Силе взглянул на него удивленно: в голосе слышалась незнакомая жесткость.
— Зачат я по пьянке. С трех лет меня поили, чтобы усыпить. Я валился как сноп, а они ржали, брат Георгии рассказывал. Пили с утра до вечера и дрались. Я все понимал. Напротив нас был трактир, и я подглядывал. Сеструха там трудилась. Предки зазывали, с того и пили.
— Ну и ну!
