Меня, вора в законе, состарившегося по тюрьмам, облапошил, подумать только, желторотый вшивый карманник!
— Постарел ты, Митря! На смену пришли другие, пошустрее.
— Чахоткой заболею, дя Беглый!
— Верю.
— Не будет мне покоя, пока не пришью гада!
Сонный полдень, терзаемый мухами, прикорнул на пустырях. Ни дуновения. На глади асфальта фата-моргана заманивает в прохладную реку.
Они обливались потом. Беглый зевнул.
— Искупаться бы…
— Опять? Недавно освежились да остались в одних сподниках. Пошли назад, пивка выпьем.
— На какие шиши?
— Начисто обчистил?
— До нитки.
И вор снова принялся проклинать сословие карманников. Силе бросил на полном серьезе:
— Кончай, может, я еще раз сотню подберу…
— Черта с два! Как это я обмишурился, ума не приложу! Ты-то ладно, фазан, но я! Хоть вешайся! Ишь, собака! Виски, машина первый сорт…
— В конце концов он же и остался внакладе: заплатил в баре сотню, а стянул восемьдесят.
Димок зверем взглянул на него, перепрыгнул через канаву и уселся под шелковицей.
— Скажи спасибо, что хоть сигареты нам оставил, — сказал подошедший Беглый.
— Видал, что курил, сволочь? Одни американские. Одет как манекен, золота на нем как на турке…
— Мот.
— Твоя правда, дя Силе, нам на смену идут другие, с другой начинкой…
— Закон прогресса, Митря.
— Закон черта! — Димок тяжело вздохнул и отвернулся.
Завидев первые дома Бухареста, белые пятна в зеленой оправе, Силе почувствовал, что сердце сжимается. Ну, теперь держись!
Они курили молча, каждый думал о своем. Наконец Димок бросил окурок, по-извозчичьи плюнул ему вслед и повернулся к Силе.
— Ты откуда родом? Беглый показал на город.
— Уродился там или из этих, послевоенной выпечки?
— Когда-то дед держал корчму в Дудешти. «Получше, чем в Париже», должно быть, ты слышал.
— А как же! Возле креста, в конце улицы… Так это твоего деда корчма?
— Его.
— Подумать только! Сколько раз хаживал туда. А рядом, в доме четыре, держала трактир Жени.
— Блондинка, стройная такая? — спросил Силе.
— А кто ей волок закуски да вино на вечеринки?
— Стряпок!
— Неужто и стряпка знаешь? Беглый улыбнулся:
— Стряпка по кличке Горб…
— Так он был моим побратимом, господин профессор!
— Тесен мир! Знаю, как не знать. Там он и кончил, у деда в корчме.
— Точно! Вытащил перо на Зане с Колентины… — Челнок похлопал Силе по спине. — Что ж ты не признаешься, дорогуша, ты ж нашенский.
— И да, и кет. В сорок шестом мы переехали в квартал Святого Георгия, отец работал на центральной почте, а я учился в лицее «Матей Басараб»… — Силе пожал плечами. — Шестнадцать лет никому не нужной зубрежки, на что она мне теперь?
— А я что говорю, потеря времени… Вместе с боровом гужевались?
— Каким боровом?
— Которому свинарник тесен. Каиафой! Лицо Силе напряглось.
— С профессором Алеку Истрате?.. Да. Потом мы вместе окончили географический факультет. С малолетства я мечтал о путешествиях…
— Куда?
— По белу свету. Посмотреть, как он выглядит. Ты знаешь, Митря, как выглядит Земля?
— Круглая…
— Не знаешь! — Беглый покачал головой. — И никто не знает. Круглая ли она, как яблоко, грушевидная ли, а то и пустотелая. Тысяча и одна гипотеза. А еще говорят, что в этой полости — другой мир, другая цивилизация.
— Эти, что на летающих тарелках?
— Эти, другие ли…
— Как же это, дядя?
В глазах Силе горели зеленые огни. Он увлекся.
— Представь себе, Митря, что, когда на Крайнем Севере наступает зима, некоторые звери, вместо того чтобы податься сюда, к нам, где теплее, направляются к полюсу.
— Да ну?
— Неизменно! Зима на полюсах Земли продолжается шесть месяцев. Шесть месяцев тьмы и страшного мороза. Тем не менее это их привлекает. Идут себе, идут и вдруг исчезают. Где, я тебя спрашиваю?
— В полости?
— Конечно. Иначе они бы туда не шли, их остановил бы инстинкт.
— Правильно, братец ты мой! Была у нас пегая собака. Так за день до землетрясения сорокового года выла как сумасшедшая, с цепи рвалась. Верно говоришь, инстинкт…
— То есть, — продолжал Профессор, — нельзя исключить существования на Земле грота больших размеров, потерянного мира.
Вор почесал затылок. Ему не очень-то верилось.
— Как же это до сих пор никто его не обнаружил?
— Человеку туда не проникнуть.
— Даже на самолете?
— Даже. Ты пребываешь в уверенности, что двигаешься по прямой, а на самом деле идешь в обход. Здесь проявляется, как бы это тебе объяснить доходчивее, некая отклоняющая тебя сила.
— Чудеса, да и только!
— Смех один! Ходят люди по земле, не зная, на каком свете живут. Я видел карту Земли, нарисованную более двух тысяч лет назад. Это не что иное, как ее вид с высоты. Так ее космонавты фотографируют.
— Что ты говоришь? Значит…
— Погоди, я еще не закончил! На одной из первых карт Земли нарисован остров, поддерживаемый тремя рыбами.
— Подумаешь!
— Несколько лет тому назад Кусто, француз один, обследовал море при помощи батискафа — стальной камеры, спускающейся на большие глубины. Так представляешь, оказалось, что этот остров покоится на трех других островах.
Вор слушал, затаив дыхание и часто моргая. Силе с жаром перечислял загадки Земли, рассказывал о тайне каменных истуканов острова Пасхи, о других необъяснимых явлениях. Он нарисовал палкой в пыли карту материков, очертив регион, где до сих пор не изжито людоедство. Вор плюнул с отвращением.
— Значит, попади я к ним, сожрут?
— Тебя нет, Митря, во избежание отравления… Знаешь, ночью перед сном я думаю, что стал бы делать в пустыне, как вышел бы из положения… — Один?
