причине он очень тщательно продумывал каждый шаг и поддерживал себя в хорошей спортивной форме.
Когда-то и у него было отменное чувство юмора (может быть, в тайниках души оно еще сохранилось), но постоянная опасность научила его, что лучше с почтением относиться к удаче, чем подшучивать над нею. На этом основывалось его некритическое отношение к действительности: ведь высмеивать — значит критиковать.
Они расстались друзьями, но со временем он начал ее ненавидеть, как, впрочем, и всех остальных женщин, навсегда утратив к ним доверие. Он ненавидел ее вопреки растущему с каждым днем желанию постоянно чувствовать ее рядом.
Нельзя было сказать, что он превратился в женоненавистника. Он отнюдь не чурался женщин, даже искал их общества, но делал это из тайного желания убедиться, что все они скроены на один лад: лживы, мелочны, лицемерны. Правда, в этом отношении мужчины недалеко от них ушли. И чем добродетельнее казались представительницы слабого пола, тем с большим наслаждением он открывал их истинное лицо, с каждым разом все больше тоскуя о своей жене. Он стал мудрее, поняв, что близкого человека надо любить со всеми его недостатками.
Он еще больше замкнулся в себе. Стоило ему войти, как разговоры мгновенно прекращались, а улыбки сбегали с лиц. Единственным человеком, осмелившимся острить в его присутствии, а иногда и на его счет, был Матей Плавица, Тесак. Расставшись с женой, он начал опекать Матея, с которым вырос в одном детском доме. Насмешки Тесака раздражали его лишь в крайних случаях, когда парень терял чувство меры и забывал о том, что в доме повешенного можно говорить только об истлевшей бечевке, а не о крепком шнуре. Если ты подшучиваешь над маленькими слабостями, человека от этого не убудет. Но если задеваешь его всерьез, самолюбие и обида не дадут ему покоя…
Вместе тесно, а врозь скучно. Несколько дней после несчастья с Тесаком показались ему вечностью. Он привил Матею свой образ мыслей и теперь нередко всецело полагался на парня — тот стал своего рода рупором его совести. В отсутствие товарища он впадал в панику и быстро уставал, отвыкнув иметь дело со второстепенными заданиями, от которых можно было избавиться только с помощью Тесака. А тот и не предполагал, что почти достиг мастерства своего учителя, и понятия не имел, каким эхом отзываются его мысли у наставника. Так что их симбиоз приносил обоим максимальную пользу.
Вчера он провел целый день у изголовья Матея, проклиная его равнодушный храп, изредка нарушаемый неразборчивым бормотанием. Он даже подозревал, что этот беспробудный сон и нежелание бодрствовать — притворство. Этакая новая проделка, чтобы подшутить над ним. Он ловил себя на мысли, что стоит ему покинуть палату, как его друг, старательно задающий храпака, тотчас же вскочит и перестанет притворяться. Ожидание бесило его. Порой хотелось накричать на Матея или надавать ему затрещин, чтобы он прекратил свою дурацкую игру. Впрочем, когда Матей очнется, ему и в самом деле не миновать взбучки за то, что предпринял глупую попытку в одиночку арестовать опасного преступника. И поскольку он догадывался, кто именно продырявил Тесаку голову, этому типу пора было поинтересоваться, во всех ли больницах имеется достаточно гипса.
Тяжело дыша, он взобрался по лестнице. Вошел в квартиру и, не теряя ни минуты, принялся исполнять ежедневный смертельный номер, чередуя приседания и отжимания. Даже для него это было достаточно сложно. Закончив упражнения, он залпом осушил остатки молока в бутылке и направился в душ.
Под зеркалом на стеклянной полке лежал вырванный из записной книжки листок. Девица, с которой он провел ночь, начертала косметическим карандашом послание:
«Немедленно позвони на службу».
Он торопливо бросился к телефону, но в тот же момент услышал трель дверного звонка. На пороге стоял Чуток с выражением глубокой тоски на лице. В его взгляде каждый мог бы прочесть следующее: «Оставьте меня в покое. Сегодня утром я опять вспомнил, что у меня язва».
Голем жестом пригласил шофера зайти, всем своим видом выражая сочувствие к страданиям маленького существа. Они не нуждались в словах, прекрасно объясняясь языком мимики и жестов.
Он торопливо принял душ и надел первое, что попалось под руку. Спускаясь по лестнице, похлопал товарища по плечу и одними глазами спросил, куда они едут. Тот скорбно возвел взор к небу и, ткнув его пальцем в грудь, одновременно издал звук, похожий на щелчок ржавого пистолета. Значит, произошло новое преступление.
В отделке комнаты преобладал сочный зеленый. На каминной полке слабо мерцали две белые свечки, словно оробев от тяжелого тумана, ворвавшегося в распахнутые окна. Эти влажные зеленые стены, свечи, сумрачный свет и туман напомнили ему деревенскую свадьбу, застрявшую на лугу под мелким осенним дождем.
Хотя комнату успел наполнить холодный воздух, он все равно не смог вытеснить сладковато- удушливый запах, пропитавший все вещи, — запах горелого мяса и сгнивших цветочных стеблей. Труп лежал ничком на медвежьей шкуре. Падая, Манафу, видимо, пытался схватиться за камин и угодил обеими руками в догоравшие угли — и теперь его ладони представляли собой две черные культи. Пуля, прошедшая навылет под левой лопаткой, проделала в толстом шерстяном пуловере красивого коричневого цвета страшное отверстие.
Смерть любого человека внушает уважение, даже если при жизни никто не питал к нему подобных чувств. Та же самая женщина, что обнаружила тело Рафаэлы Манафу, опустив голову и сцепив на коленях руки, исполняла свой христианский долг возле обезображенного тела человека, с которым ее не могла примирить даже смерть. Ледяной холод, проникавший сквозь распахнутые окна, как бы подтверждал, что между ними никогда не существовало, и теперь уже не будет существовать, теплоты и привязанности.
Дело ясное, живой Аркадие Манафу не вызывал у людей ни симпатий, ни интереса. Однако в скором времени его тело будет восприниматься как нечто самостоятельное, отдельное от него, как звено в сложной, запутанной истории. Сначала надо установить его личность и время, истекшее с момента смерти, — одеревенение конечностей указывало на то, что прошло как минимум двенадцать часов. Далее — мотивы, по которым совершено преступление, и предположения относительно личности убийцы…
Бледность лица, застывшего в страшном оскале, и отсутствие мертвенной синевы на теле говорили о том, что смерть была насильственной и наступила мгновенно, а вся кровь вытекла через рану.
Липкий, как клейстер, туман продолжал наполнять комнату. Передернувшись от холода, он решительно закрыл окно и кашлянул, пытаясь привлечь внимание женщины. Но она застыла, как ледяное изваяние.
— Вас, по-видимому, не слишком удивило это новое преступление? Почему?
Несмотря на то что слова прозвучали очень естественно, словно в продолжение недавно прерванной беседы, женщина вздрогнула. Она не привыкла к тому, что ее душевное состояние кого-то интересует. Пожав плечами, она продолжала смотреть в одну точку тусклым взглядом. Она замкнулась в себе, и вывести ее из этого состояния было совсем не просто.
Предстоял трудный разговор. Это сомнительное занятие — копание в человеческих душах — следовало бы оставить шефу. Голем всегда старался избавиться от тягостной процедуры, нередко прибегая к уловке, что якобы не удается расположить к себе свидетеля.
— Вы не могли бы угостить меня кофе? — изменил он тактику, пытаясь придать своему общению с Иоаной Горунэ неофициальный характер.
Глаза женщины на мгновение прояснились, но тотчас же опять сделались тусклыми и безразличными.
— Не знаю, — пробормотала она, — могу ли я отлучиться от господина инженера?
— Можете, можете! Вам так или иначе скоро придется покинуть его комнату. Сюда явится множество людей, и ваше присутствие здесь будет нежелательным. Еще раз прошу вас, сварите мне кофе.
Женщина секунду поколебалась. Она взглянула на труп и, будто увидев его впервые, содрогнулась от ужаса. Когда она поднялась со стула, суставы хрустнули, как сухое дерево.
Он прошел вместе с ней на кухню, где было очень тепло, почти жарко. Просто не верилось, что где- то наверху лежит труп.
— Пожалуй, лучше сварить два кофе, — уточнил Голем. — Мой шеф подъедет через несколько минут.
