Записки молодого варшавянина

видом.

— Haлог? А сколько бы это составило?

— Не могу вам сказать точно, надо проверить цены материалов. Но мы займемся этим. Конечно, к налогу прибавится штраф за сокрытие сделки. Я думаю, ваше­му знакомому удастся отделаться суммой… что-нибудь тысяч в двести.

— Боже! — ахнул Якубович. В глазах его сверкнуло неподдельное отчаяние. Он заработал на этой сделке по меньшей мере миллион.

— Двести тысяч налога это не так много,— сухо по­яснил я.— Будьте любезны сообщить фамилию и адрес вашего знакомого.

Что-то надломилось в нем. Он быстро пришел к единственно возможному решению,

— А нельзя ли уладить это… так сказать, между нами? — прошептал он.— Вы же, пан референт, понима­ете, наверно…

— Ничто человеческое мне не чуждо,— намекнул я. Это была моя формула для интеллигенции.— К сожале­нию, о сообщении таможни уже знают власти.

Якубович вскочил, бросился к буфету и вернулся к столику, неся бутылку и две рюмки. Моя работа воисти­ну была нелегка: все угощали меня водкой, и служение идее грозило обернуться для меня тяжелым алкоголиз­мом. Выпивка вообще висела надо мной как дамоклов меч, но я без устали вел с ней яростные сражения. Яку­бович решил угостить меня коньяком «винкельхаузен», который был теперь «Nur für Deutsche». Этот него­дяй торговал с немцами и с ними же пил, обмывая свои уже свершенные темные сделки или договариваясь о бу­дущих. Он разлил коньяк по рюмкам, и рука его чуть дрожала.

— А где же ваша супруга? — спросил я.— Где доч­ка? Где больная мать?

— Отдыхают у знакомых в деревне,— ответил он.— Варшавский воздух вреден.

— Только вы один здесь мучаетесь,— посочувство­вал я.

— Как раз вчера я продал старинный письменный столик,— поделился со мной новостью Якубович.— И у меня есть немного денег. За ваше здоровье, пан рефе­рент!

Он поднял рюмку и чокнулся со мной. Мне пришлось выпить: это означало, что я согласен на полюбовную сделку. Несмотря на все, «винкельхаузен» не был отра­вой. Якубович проглотил содержимое рюмки с алч­ностью, хотя еще не было и десяти утра, видно, он был настоящим алкоголиком.

— Сколько? — доверительно спросил он.

— Двадцать,— ответил я твердо.— И прошу не спо­рить. Сумма до смешного ничтожная. Вы сэкономите по крайней мере сто.

Он посмотрел на меня с некоторым восхищением. Моя все еще мальчишеская внешность никак не вяза­лась с такой решительностью. Но он хорошо знал, что опытный взяточник потребовал бы в три раза больше.

— Могу ли я быть уверенным, что ко мне снова не явятся с тем же? — спросил он.

— Единственное доказательство — эта бумага. Я ее порву при вас. Получали ли вы еще вагоны с материа­лами? В этом году?

— В этом году... два,— признался он как на испо­веди.

— Я займусь этим, когда потребуется. Можете быть спокойны,— пообещал я.

Якубович подошел к секретеру, склонился над ним и долго рылся в ящиках. Я скромно отвернулся. Спустя минуту возле моей рюмки лежало сорок новень­ких «гуралей», выпущенных эмиссионным банком Поль­ши. Я старательно пересчитал их.

— Спасибо,— сказал я и порвал наконец бумажку с таможенной информацией на мелкие куски, бросив их в хрустальную пепельницу. Этот мерзавец не продавал, а покупал антикварные вещи, чтобы реализовать таким образом бумажные оккупационные деньги. Я зажег спичку и поднес ее к пепельнице, желтенький огонек ве­село запрыгал от клочка к клочку. Мы почтили минутой молчания акт жертвенного сожжения.

— А теперь надо по второй, чтоб не охрометь, а то­пать по земле обеими ногами — сказал уже совсем весело Якубович. Видно, ему с самого раннего утра нужна была заправка, да и отделался он от меня дешево. Мы выпили по второй, и я встал.

— До свидания в будущем финансовом году,— ска­зал я.

— Так мило с вашей стороны, что вы потрудились прийти лично!

— Что ж, не зря и тащился...— ответил я и вышел на улицу.

На площади Инвалидов убитого уже не было. Дол­жно быть, труп убрали «синие», как мы называли дово­енных польских полицейских за их мундиры. Теперь «си­ние» стали могильщиками, в обязанность которых вхо­дило собирать убитых на улицах.

Следующая инспекция была для меня очень тягост­ной. Вдоль границы жолибожского района, тут же воз­ле путей Гданьского вокзала, тянулись возникшие уже много лет назад бараки для бездомных, отделенные от остального Жолибожа полосой бурого поля. Бараками этими пугали детишек («Подожди, подожди, придут ба­рачные и утащат тебя»). Барачные, то есть банды поси­невших от холода подростков в лохмотьях, из года в год появлялись в районе, где жили офицеры, чиновники и государственные служащие, не для того чтобы красть хорошо откормленных деток, но чтобы добыть кусок хлеба, разжиться старой одежкой или чем-нибудь из ве­щей, стоивших хоть несколько грошей. Бараки были рассадниками нищеты, грязи, болезней и пороков. Те­перь, во время войны, жизнь барачных резко измени­лась, они стали — все, кто только мог двигаться,— хо­дить в деревню за продуктами и потом спекулировать ими. Барачные по- прежнему жили в норах с прогнивши­ми стенами, по ели грудинку, купить которую не могли себе позволить порой даже жены офицеров, одиноко жившие теперь в своих домиках. В борьбе за существо­вание в годину войны побеждала голытьба — ей все бы­ло нипочем, любое усилие.

Слегка возбужденный выпитым коньяком, я преис­полнился отчаянной решимости и вошел на территорию барачных. Здесь повсюду кишело детьми, возившимися в лужах на всех густо покрытых грязью улочках. Небольшие группки мужчин в пиджаках с поднятыми воротниками (о существовании пальто здесь давно и ду­мать забыли) стояли у входов в бараки, бдительно сле­дя за каждым проезжающим вдали автомобилем.

Жандармы уже несколько раз окружали бараки, пытаясь выловить работоспособных жителей, но и здесь барачные выказывали свое превосходство над остальными жолибожцами: с детства привычные к полицейским об­лавам, они мгновенно рассеивались по углам, по каким-то вагонам на запасных путях, и фургоны уезжали по­чти пустыми, не выполнив плана по отлову бесплатных работников.

В центре поселка между бараками помещалось пред­приятие, которое мне предстояло проинспектировать. Это была будка с пивом, конфетами, булками, грудинкой, колбасой и самогоном — место встреч и взаимных угощений, клуб алкоголиков, старых проституток и во­ров. Магистр Яновский никогда не отважился бы по­явиться здесь. Сейчас у будки, точно такой же черной и прогнившей, как и бараки, пировало несколько муж­чин в тесноватых пиджачках из дешевого материала и кепочках, похожих на жокейские. Мужчины потягивали мутную жидкость из плохо вымытых стаканов и изред­ка роняли какое-нибудь словцо. После утреннего дождя показалось не по-сентябрьски теплое еще солнце, в воз­духе стояли испарения, от бараков несло тяжелым квас­ным духом. Меня стало подташнивать и я старался ды­ шать ртом, чтобы не сплоховать ненароком. Подойдя к будке, я увидел за стеклом толстую бабу. Я был здесь впервые и не знал ее. Мужчины у будки окинули меня тяжелым, злобным взглядом: интеллигентик с портфе­лем означал в этой обстановке только какую-нибудь не­приятность. Если уж говорить по правде, они могли бы затащить меня в любой из бараков, раздеть донага, четвертовать и кинуть мои потроха под колеса проезжавшего мимо поезда — никакая полиция не стала бы ис­кать меня в нашем городе, где ежедневно не возвращались домой сотни людей. Мужчины отступили на полшага, и я с трудом протиснулся к окошку.

— Из фининспекции,— сказал я.— Мне надо проверить книгу регистрации закупок.

Женщина за стеклом внимательно, с некоторым удивлением оглядела меня и широко улыбнулась. Видно, оценка была положительной — с таким сопляком не будет трудностей.

— Пошли,  пошли,  господа  хорошие! — приказала она стоявшим.— Тут служебное дело!

Мужчины покорно отступили на два шага, но не пе­рестали следить за мной. Я смог наконец вытащить слу­жебные бумаги.

— Дайте, пожалуйста, книгу регистрации заку­пок! — потребовал я. Книгу эту выдумали немцы, в нее