Записки молодого варшавянина

вышло это у него очень неловко, тем более что он был еще чуть кособок. Забава крепко пожал нам руки и ушел.

Тереза села против меня за стол, и, разделенные им, мы быстро еще раз просмотрели список адресов, извест­ных Альбину. С моим их было шесть. Я проклинал себя за легкомыслие: ведь я сам велел принести мне домой лампочку с приемником — подарок инженера Забавы!

— Он не выдаст,— сказала Тереза.

— Как он может не выдать? — пожал я плечами.— Достаточно надавить на него, как он запоет. В этом парне нет никакой сопротивляемости. Не такие, как он,

раскалывались.

— А я уверена, что он не выдаст,— повторила Те­реза.

Я иронически поддакнул ей. В дверь снова постуча­ли. Тереза ввела Густава.

Густаву было немногим более тридцати. Коренастый, с плоским носом боксера и редкими светлыми волосами, он обладал удивительно милой улыбкой. Вообще от него исходила какая-то могучая внутренняя сила. Я бездарно пытался подражать ему и радовался, что у меня такой командир, как он. В этот день я видел его в предпослед­ний раз: восьмого октября, то есть через восемь дней, он проснулся дома окруженный со всех сторон жандарма­ми. Вместе с другими схваченными в доме мужчинами его привезли в тюрьму Павяк, а по дороге на допрос, не веря в свои силы, он принял цианистый калий. Мы так и не смогли потом отыскать его тело.

Я пожал ему руку и доложил об исчезновении Альбина. С лица Густава сразу же исчезла улыбка.

— Барнаба,— обратился он ко мне, назвав меня моей подпольной кличкой, чем, вероятно, хотел подчерк­нуть официальность разговора.— Знаешь, что я об этом думаю?

— Так точно, пан командир! — ответил я, стоя навы­тяжку.— Но ничего не могу сказать в свое оправдание.

— Ты хорошо знал Альбина?

— Мне казалось, что хорошо. Это очень талантли­вый парень.

— В мастерской работало только три человека,— сказал Густав, садясь.— Забава вне всяких подозрений. Протон — парень тихий и преданный, он никогда не со­вершит никакой глупости... Остается только этот поэт. Представляешь, какая для них радость — захватить ра­диостанцию? Да она для них ценнее десяти автоматов!

— Но ведь это только передатчик УКВ,— перебил я его.— Связь в пределах действий батальона…

— Неважно. Ведь из твоего Альбина вместе с кишками вытянут все, они все равно узнают, что вы начали монтировать более мощные радиостанции. Альбин нарисует им схемы и сообщит частоты, выдаст источники, откуда вы получали детали, опишет наш отряд и его место в общей иерархии организации... Они попали в яблочко, Барнаба, угодили нам прямо в лоб. А все пото­му, что какая-то глупая соплячка поссорилась с папоч­кой и мамочкой! Ничтожные щенки, и больше ничего! Странно, что немцы еще не пришли сюда, в этот дом!

— У него не было при себе ни одного документа,— я выложил перед Густавом документы Альбина.— Он, на­верное, сообщил им фальшивый адрес.

— Тем сильнее его изуродуют! — пожал плечами Густав.— У него была ампулка с цианистым калием?

— Он не хотел носить ее с собой, боялся,— вынуж­ден был сознаться я.— Альбин был очень эмоциональный малый и боялся принять яд в минуту депрессии.

— Депрессии…— язвительно улыбнулся Густав.— У двадцатилетнего парня? Как у дамочки после климакса? И ты допустил его к серьезной работе!

— У него был абсолютный слух...— защищал я Альбина.

— Ему уже, наверное, оборвали его чуткие уши! — продолжал злиться Густав.— А ты, Барнаба, несешь за все это ответственность, учти, будешь наказан за этот провал!

В его голосе слышалась такая твердость, какой я и не подозревал в нем. У меня чуть слезы на глаза не выступили от огорчения. Не хватало еще, чтобы я разре­велся как девчонка, ведь я так дорожил его уважением! На Терезу я боялся даже взглянуть. Видно, Густав в конце концов заметил мое отчаяние и посмотрел на ме­ня помягче.

— Мы живем в мире, где ничто человеческое не при­нимается в расчет,— сказал он.— Взбесившиеся твари мостят дорогу к своим безумным целям миллионами жизней. Из нас выпускают море крови, и наш долг ак­тивно этому воспротивиться, максимально сократить этот поток крови. У нас нет ни самолетов, ни танков, ни орудий, а только злость и упорство, но мы во что бы то ни стало должны иметь еще и трезвый ум. Когда-нибудь наступит время расплаты и тогда будет учтено все, и эта пролитая кровь тоже, но мы не можем оставить здесь только пустую, усеянную сплошными братскими могилами землю.

— Понимаю,— сказал я, лишь бы произнести что-нибудь.

Тереза молчала, не спуская глаз с Густава.

— Не знаю, кто из нас троих переживет войну,— добавил он.— Может, и никто... Дело в том, чтобы не умирать глупо. Как только я узнаю что-нибудь на Аллее

Шуха или в Павяке, я тебе сообщу.

Он ушел, и я, снова оставшись наедине с Терезой, взглянул на часы. Было уже без четверти два.

— Есть почта.— деловито сообщила Тереза.

Мы снова могли заняться чем-то. Я начал просмат­ривать бумаги: приказы, инструкции, заказанные нами документы. Подняв глаза, я встретился с внимательным, серьезным взглядом Терезы.

— Я люблю тебя, Тереза, — вырвалось у меня.— Я люблю тебя все сильнее, и мне уже трудно справляться с этим.

Я мог бы поклясться, что Тереза смотрела на меня с любовью, и изо всех сил сдерживался, чтобы не схва­тить ее в объятия. Мое жалобное признание в этот мо­мент было совершенно ни к селу ни к городу, и вообще выпалить все это так мог только абсолютный слюнтяй. Я покраснел от стыда. И, пытаясь поскорее затушевать впечатление, какое могла произвести моя оплошность, поспешил сказать как можно более весело:

— Я принес торт, который по дороге искололи жан­дармы, съешьте его с мамой за мое здоровье.

Тереза положила свою руку на мою. В эту минуту она была прекрасна.

— Прости меня,— прошептала она.— Я уж и сама не знаю... Что мне делать?

Этого я ей сказать не мог. Я мог бы ее обнять и поцеловать, и, пожалуй, она бы не оттолкнула меня, и, кто знает, быть может, рухнула бы наконец разделяв­шая нас преграда. Но я не мог так поступить. Восполь­зоваться ее минутной слабостью? Мы забрели в тупик, и самим, без вмешательства каких-либо внешних факто­ров, нам из него было не выбраться. Следовало бы перестать встречаться. Терезу с радостью взял бы в связные каждый. И хотя она, вероятно, тоже думала об этом, ни один из нас не находил в себе сил произнести это.

Я встал и по-отечески поцеловал ее в лоб.

— Поступишь, как сочтешь нужным,— сказал я и не мог удержаться, чтобы не бросить взгляд на морду улы­бающегося военнопленного, которая даже снилась мне.

— В семнадцать ноль-ноль я у Овцы. В случае чего…

— Тебе нельзя ночевать дома,— напомнила Тереза.

— Привет! — бойко   простился   я   и  выбежал   на улицу.

За углом я вскочил во второй вагон проходившего мимо трамвая. Здесь воняло сигаретами «Юнак». На­клеенные на окнах плакатики расхваливали сок из све­жего зверобоя, сделанный по рецепту магистра Гобеца, а также мебель Раделицкого, под рекламой которой красовалось: «Покажи мне свою квартиру, и я скажу тебе — кто  ты!».   Стекла   были   замалеваны   голубой краской, и внутри вагона царил полумрак. Я вышел на переднюю   площадку,   чтобы   наблюдать   за   улицей. У Маршалковской я выскочил, но навстречу тяжело ша­гал жандармский патруль, и я быстро юркнул в мага­зин с пластинками. Хозяева магазина получали из Гер­мании все новинки, и я часто бывал здесь. Мне повез­ло — на прилавке лежала Пятая симфония Бетховена в исполнении оркестра под управлением Вильгельма Фуртвенглера. Пластинка стоила столько же, сколько полкило грудинки. Я часто слушал музыку после на­ступления комендантского часа. Иногда мне удавалось слушать ее вместе с Терезой, и тогда меня охватывало особое волнение, желание стать лучше. Музыка объеди­няла  нас  не меньше,  чем  совместная деятельность. Я сидел рядом с