Записки молодого варшавянина

настаи­вал, чтобы он упаковал все, что можно, и немедленно уехал с Ядей хотя бы в Гуру Кальварию или Лесную Подкову, пока туда еще ходили поезда. Он поблагода­рил меня за сообщение, но сказал, что у него есть еще часок-другой для размышления.

— Ты знаешь, как я люблю путешествия,— тихо ска­зал он теперь.— И я охотно отвез бы Ядю не только в Гуру Кальварию, но, скажем, в Швейцарию, ты зна­ешь, у меня там масса знакомых и друзей. Мы бы посе­лились в Бруннене, у озера Четырех Кантонов, дышали бы альпийским воздухом, катались на пароходе, гуляли бы по берегу, поднимались бы в вагончиках на Риги Кульм и любовались бы снежной панорамой под луча­ми закатного солнца. Это изумительная страна, сынок, там не было восстаний со времен Вильгельма Телля. Увы, такая поездка невозможна. Слишком огорчительно бы­ло бы для меня читать известия о Польше и особенно сообщения о восстании.

— Ерунду городишь! — воскликнул я и тут же понизил голос, потому что на соседнем матрасе застонала умирающая девушка с обугленными ногами.— Ведь ты совсем не был здесь нужен!

— А кто здесь был нужен? — улыбнулся отец.— Может, ты и твои друзья с пистолетиками? Или, может быть, все эти люди вокруг? Чтобы страдать от голода, ран и ужаса в ожидании смерти? Если уж ты об этом заговорил, голубчик мой, то позволь тебе заметить, что я нужен здесь так же, как и ты. Единственное право, которое у нас осталось, это право на смерть. Я тоже могу умереть, если мне это нравится.

— Но ты собираешься умереть от болезни сердца! —  возразил я.— Так не лучше ли это было сделать в Швейцарии? По крайней мере, хоть Ядя выскочила бы из этого пекла живой!

Отец взглянул на Ядю. Та словно бы и не слышала моего восклицания: протянула руку с ложечкой, отец открыл рот и послушно глотнул серую жижицу.

— Ты не мог бы присесть? — снова спросил он.— А то так не очень удобно разговаривать.

— Не могу я присесть! Меня ранило осколком в зад!

— Вот и хорошо! — обрадовался отец.— Это отучит тебя задирать нос. Ты считаешь, что смерть от сердечно­го приступа, вызванного бурными переживаниями по­следних недель, хуже, чем, например, смерть от гангре­ны зада? А о Яде ты не беспокойся, она вовсе не хотела бы скучать, сидя в Швейцарии. Путешествие доставляет наслаждение, когда ты в любую минуту можешь вернуться домой, но когда ты знаешь, что именно сейчас горит твой дом, у тебя пропадает охота любоваться вос­хитительными пейзажами. Оставим лучше этот разго­вор. Если нас сейчас и ожидает какое-нибудь путешест­вие, то только уже последнее. А твоя рана... Ты отступал? И означает ли этот непрекращающийся обстрел, что конец близок?

— Пожалуй, означает,— ответил я.— Может, это продлится еще день или два.

— Я тоже так думал, слушая этот адский грохот. Спасибо тебе, Юрек, что ты пришел. Я знаю, сколько присутствия духа нужно только для того, чтобы просто стоять при таком ранении, и вижу теперь, что я тебе не безразличен. Я не прошу тебя поцеловать меня на про­щание, тебе надо было бы наклониться, и, таким обра­зом, наше прощание могло бы оставить у тебя слишком болезненное воспоминание. Помни только, что после всего этого здесь снова будет жизнь.

— Жизнь!

— Понимаю, сейчас это трудно представить. Ты мо­лод. Иди перевяжи свою почетную рану. Может, ты еще вырвешься из всего этого, я-то уж вряд ли смогу…

— Если мне удастся прийти сюда еще раз... при­нести тебе что-нибудь?

— Рюмку коньяку,— ответил отец.

Ядя взглянула на меня усталыми глазами. Вопреки моим давешним предположениям, она, должно быть, очень любила отца. Ядя снова протянула руку с ложеч­кой, и сейчас ее рука немного дрожала. Я был рад, что отец остается не один. Возле неподвижной уже девушки с обугленными ногами сидела пожилая женщина. Я на­гнулся, несмотря на боль, и поцеловал отца в щеку. По­целовал я впервые в жизни и Ядю.

В операционную я вернулся, когда вагоновожатого как раз снимали со стола. Он казался трупом. Я подо­шел к Вацлаву, который мыл руки в маленьком тазу.

— Воспаление,— сказал он.— У нас нет медикамен­тов. Если бы его перевезти в нормальную больницу…

— Спасибо за совет,— ответил я. В этот момент вне­сли следующего раненого. Тогда я решился: — Вацлав, что-то там воткнулось мне в сиденье. Будь столь любе­зен, вытяни это быстренько, а то мне трудно ходить.

Вацлав с изумлением взглянул на меня. Я спустил штаны.

— Глупая история,— сказал я.

— А ну марш на стол! — приказал он.

Я взял георгин в руку, чтобы не измять его, и лег на живот. Операция продолжалась минуты две, но мне ка­залось, что мой зад сейчас взорвется. Однако я снова должен был изображать из себя монолит, мне нельзя было издать ни стона. Здесь людям вскрывали животы и ампутировали руки, и моя операция была для Вацла­ва не более чем забавным эпизодом. Пока он возился со мной, одна из его любезных санитарок как умела заши­вала мои штаны: я сказал ей, что мне грозит утрата авторитета среди подчиненных.

— Вот тебе твой осколок,— сказал Вацлав. Это был кусочек артиллерийского снаряда величиной с гороши­ну, не более. Незнакомая мне, к счастью, санитарка — дама средних лет — опоясала бинтами мои бедра, и я смог надеть штаны.

— Не рассказывай об этом, ладно? — попросил я Вацлава.

— Ладно. А ты всегда поворачивайся к снаряду за­дом, тогда наверняка переживешь войну,— рассмеялся он и подошел к обнаженному уже парню с разворочен­ным животом.

Меня затошнило от вони, которая тут стояла, и, взяв свой желтый георгин, я поспешил покинуть больницу. Повязка мешала идти, но боль заметно уменьшилась, и я смог двигаться значительно живее. Артобстрел по-прежнему был не слишком сильным, тем явственнее слышна была перестрелка где-то неподалеку. Низко проносившиеся над головой темные дождевые тучи уве­личивали ощущение трагизма. Я беспрепятственно до­брался до нашей виллы. К счастью, в нее больше не попал ни один снаряд. Я осторожно спустился по лест­нице, выставляя вперед левую ногу. Вокруг коммутато­ра сидели все наши девушки. Тереза вскочила со стула.

— Вот он, поручник Барнаба! — воскликнула она.— А мы уже боялись...

Все-таки она любила меня. До чего ж она была изящна в этом комбинезоне с бело-красными нашивка­ми на воротнике! Стройный, мальчишеский силуэт, на­рочитый отказ от женственности, когда требовались вы­держка и сила. Ума не приложу, как наши девушки умели сохранять опрятность и свежесть в условиях под­вальной жизни, где на счету была каждая капля воды, а в воздухе носилась штукатурка. Я протянул Терезе георгин.

— Купил в цветочном магазине, последний.

Она так взглянула на меня, что меня всего прониза­ла дрожь, но тут же официально доложила:

— Круликарня пала. «Пантеры» стоят на углу Воронича.

Я подошел к коммутатору и взял трубку из рук Кристины. Глаза ее были полны слез. Линия, которую я исправил, еще каким-то чудом держалась. Хоть не на­прасно мы с вагоновожатым пострадали.

— Мы готовим контратаку! — говорил майор.— Вы должны удержать этот дом! Они тоже дошли! Мы дол­жны к сумеркам отбить Круликарню и снова перекрыть Пулавскую.

— Вместе с танками? — спросил его собеседник.— Здесь «пантер» как собак нерезаных.

— Ближе к сумеркам они отступят! — успокаивал его майор.— Продержитесь до сумерек!

— Легко сказать! простонал тот.— Ведь этого до­ма уже почти нет! Оба противотанковых ружья заело от песка, а для пиата осталось три снаряда!

— Ну что ж, пропустите их к нам сюда и любуйтесь, как нас всех перестреляют,— спокойно предложил майор.

— Ну, этого-то мы не сделаем,— послышалось в от­вет.— Прежде они отправят на небо всех нас.

Я вернул трубку Кристине.

— Ты чего разнюнилась? Такой из тебя солдат, да?! С минуту Кристина удерживала рыдания, отчего подбородок у нее дрожал, как у ребенка, но потом раз­ревелась вовсю. Закрыв обеими руками свое лицо анге­лочка с цветных картинок, она безутешно рыдала.

— Тереза, смени ее у коммутатора,— заорал я.— Пусть отправляется к своей мамочке!