Записки молодого варшавянина

Тереза подошла к Кристине, ласково обняла ее за плечи и отвела в угол, где лежал матрас. У коммутато­ра села теперь Иоанна, восемнадцатилетняя девушка с курносым носиком и задорным взглядом. При виде ее все парни теряли покой. В первый же день восстания она вынесла из-под обстрела очень много раненых. Те­реза отвела меня в сторону.

— Пожалуйста, не кричи на Кристину,— прошепта­ла она.— Она только что узнала, что Улик погиб в Круликарне.

— Вон куда его занесло! — с бешенством процедил я. Я был в том состоянии, когда известие о чьей- либо смерти вызывает больше злости, чем сожаления.

— От ужасно влюбилась в него, — пояснила Те­реза.

— Когда же это? Что-то я не заметил!

— Ты многого не замечаешь, вздохнула Тереза.— У них уже несколько недель роман, у тебя под носом. Она хотела сегодня бежать с ним, я ее еле удержала. Пусть она выплачется. Ведь у нее погибает за эту войну второй парень…

— А из-за Альбина она тоже так плакала?!

— Не знаю,— ответила Тереза.— Она считает, что приносит несчастье ребятам, которых любит, и тоже хочет погибнуть...

— А чтоб вас черти!..— взорвался я.— Пусть теперь подождет влюбляться хоть несколько дней. Дать бы вам всем ремнем по одному месту как следует!

Забыв о ране, я сделал резкое движение, и у меня в заду сразу же кольнуло. Тереза смотрела на меня без улыбки.

— Уж не стал ли ты женоненавистником случай­но? — спросила она.

— Стал, стал! — торопливо согласился я, избегая ее взгляда.

Где-то поблизости грохнуло. Наверное, мина. Вбежа­ло двое ребят, вернувшихся с линии: капрал Брода и рядовой Темны. День разгрома становился днем осу­ществления их мечты: у обоих болтались на груди авто­маты.

— Разрешите доложить, линия до Барбары действу­ет,— отбарабанил капрал Брода. Он напряженно смот­рел на меня. Я знал, чего им хочется. И разве я мог отказать им, лишить их возможности пережить в эти несколько последних часов настоящий душевный подъ­ем, почувствовать наконец удовлетворение? Я должен был отпустить их, даже если потом мне пришлось бы самому, с моей дырявой задницей, лазить в поисках оче­редного обрыва, даже если бы я вообще остался здесь без ребят, с одними девчонками.

— Нечего с таким оружием по тылам околачивать­ся,— спокойно сказал я.— Школа на Воронича еще дер­жится.

— Так точно, пан поручник! — воскликнул капрал Брода с радостным удивлением.

Когда все утрясется, возвращайтесь обратно,— добавил я, пожимая им на прощание руки. Больше я ничего не мог для них сделать.

Однако мое «утрясется» прозвучало слишком уж ли­хо, потому что «утрястись» все могло бы только в том случае, если мы все станем трупами. Так, во всяком случае, мы думали 24 сентября 1944 года. Мой приказ показался капралу Броде удивительным лишь потому, что ни один командир не отказывается добровольно от своих солдат — ведь это противоречит самому смыслу его существования! А я как раз думал в это время о том, что лучше всего было бы отправить всех моих лю­дей в те дома и развалины, где еще идет сопротивление, а я бы остался один с этим бездействующим коммутато­ром, ненужным уже на этом сужающемся кусочке свободной земли, где вскоре все объединятся в общем предсмертном вопле.

Но что означало появление таких мыслей, не трусли­вое ли увиливание от ответственности? Многих из этих людей я сам вербовал для борьбы, которая должна была завершиться победой. Я завел их на край пропасти, и те­перь они один за другим летели в нее. Но могли ли во­обще рассчитывать на успех участники какого бы то ни было польского восстания? Не будем раздирать зажив­шие раны в бесплодной в конце-то концов дискуссии. Я не был тогда знаком с принципами политической муд­рости, тактики и реализма; об этом должны были забо­титься генералы и руководители. А теперь все эти рас­суждения и вовсе ни к чему: причины варшавской траге­дии давно уже широко освещены прессой.

В тот день рождения я отгонял от себя мысль о вся­кой ответственности перед моими людьми, но, когда от­давал приказ капралу Броде, девятнадцатилетнему пар­ню, присоединиться к защитникам обреченных позиций, предупредив таким образом его просьбу, я вдруг опустил глаза. «Я охотно отправлю вас, чтобы не видеть ваших вываленных из черепа мозгов; я знаю, вы со сле­пым доверием слушали все, что я говорил вам, и, не сломленные пятью годами оккупации, шли на баррикады с верой в победу. Я не хочу смотреть вам в глаза в минуту смерти». И это опять-таки были рассуждения слизняка, а не монолита- героя, который считает единст­венным своим долгом в сражении безусловное выполне­ние приказов начальства, даже если они ведут к полно­му поражению. Армия, обреченная на разгром, быстро разлагается, исчезает дисциплина, все рассыпается, рас­тет хаос, начинается бегство. Мы были одной из тех исключительных армий мира, в которой угроза раз­грома и даже полного уничтожения почти никого не склонила бросить оружие, бежать из города или спрятаться в самом далеком углу самого глубокого под­ вала.

Оба парня ушли, простучали по ступенькам их сапо­ги, и я остался один с девушками и раненым бронебой­щиком Гервазием. Меня позвали к коммутатору. Звонил мой заместитель Витольд.

— Как дела? — спросил я.

— Школа еще наша,— доложил он.— Контратака на Круликарню захлебнулась в огне.

— Перестань щеголять военной терминологией! — взбеленился я.— Как там на самом деле?

— Дай боже продержаться до темноты,— сказал он.— Так что давай думай об эвакуации нашего семей­ства.

— Куда?! В ад?!

— За парк Дрешера. В высокие дома. Командование переходит туда сегодня ночью.

— Никуда я без приказа не переселюсь! Как укаэвки?

— Я им, этим хамам в танках, сказал, что я о них думаю,— похвастался Витольд.— И притом на хорошем берлинском диалекте.

— Отбой! — сказал я и отдал трубку Иоанне. Та смотрела на меня огромными черными глазами.— Бо­ишься, Иоася? — спросил я.

— Боюсь, пан поручник! — сразу же ответила она, но взглянула на меня так живо и кокетливо, что в слова ее было трудно поверить. Я знал, что Витольд положил на нее глаз, и подумал, что эта девушка, если, конечно, она унесет отсюда ноги, перекроит жизнь не одному парень­ку.— Эти два месяца восстания были такие прекрасные, — сказала она.— Как сон! И мне совсем неохота просыпаться. Я только хотела бы иметь отдельную могилу, и то ради мамы.

— Глупости говоришь! — рявкнул я и повернулся к Терезе: — Нет ли у вас здесь какой-нибудь еды? — Мне хотелось разрядить обстановку.— Обеда нам при таком обстреле не принесут, это же ясно.

— Обед подан,— доложила Тереза.

Я подошел к столу. В подвальном полумраке на нем можно было различить тарелки и блюдо, на котором дымились макароны. Рядом, на отдельной тарелочке, лежали четыре помидора. Предстоял роскошный пир! Я с тоской вспомнил золотые времена защиты Варша­вы, когда на площади лежали кони, из которых можно было вырезать мясо на отбивные. Здесь у нас не было ни одной лошади, и даже ни одной собаки или кошки я давно не видел. Пожалуй, для нынешнего пейзажа больше подошли бы коршуны, гиены и шакалы. Я дол-жен был сейчас занять за столом место командира. Стулья, на которых обычно сидели мужчины, останутся пустыми, если не считать бронебойщика Гервазия, кото­рого Тереза тоже кормила. А еще неделю назад за стол садилось вечером человек десять и шуткам не было конца, потому что мы еще рассчитывали на какое-то чу­до, которое изменит ситуацию.

Немцы тогда как раз взорвали мосты на Висле. Сра­зу же после этого 9-й полк 1-й Польской армии пере­правился на лодках через Вислу, в районе Чернякова и занял там плацдарм. Ночью советские «кукурузники» сбрасывали нам противотанковые ружья и продоволь­ствие, а ровно в полдень на следующий день прилетели американцы, целых сто самолетов, и куда попало сбро­сили на парашютах контейнеры. Мы, внизу, думали некоторое время, что это свалилась с неба нам на по­мощь бригада парашютистов, и прыгали, и плясали, и целовались в упоении от счастья: наконец-то изменится наше положение! Но радость миновала быстро, потому что назавтра наступил обычный повстанческий день: