валун лег в каменный берег, зоопарк уже полчаса как был закрыт. Но даже если бы кто-нибудь из них задержался, он все равно ничего не увидел бы в наступившей темноте. Хотя, конечно, услышал бы, как Глин отряхнул руки и сказал:
— Ну, будет, где птичке покупаться!
Поработал я и с Шепом. Хотя в те три дня я, кажется, не делал ничего, кроме того, что смеялся. Правда, и три дня смеха не всякий выдержит. Я люблю шутку и, смею думать, понимаю ее. Нравятся мне меткие выражения. Сам иногда могу пошутить. Но все же в жизни шутка встречается не часто. И никогда не длится долго.
Шеп сумел превратить свою жизнь и жизни окружающих в огромный анекдот.
Еще на кормокухне млекопитающих мне рассказали о каких-то пластмассовых пальцах Шепа. И теперь мне захотелось узнать о них поподробнее.
— Показали бы свои пластмассовые пальцы, — намекал я Шепу. — Хочется взглянуть.
— У меня нет пластмассовых пальцев! — удивленно отвечал Шеп, а затем склонясь к моему уху добавлял: — Хотя у меня имеется пластиковый мозг!
И он стучал пальцем по своему лбу.
Но пластиковые пальцы у Шепа все же были. И мне довелось увидеть их в деле.
Как-то Шеп рубил капусту огромным ножом. Вдруг он вскрикнул:
— Эх ты! Опять палец себе отрубил!
И действительно показал отрубленный палец.
Я бросился к Шепу с пузырьком йода и только по пути сообразил, что палец этот — пластмассовый.
Такие «шутки» были не для слабонервных. От них можно было начать заикаться.
Шкаф Шепа, где он хранил свои кухонные принадлежности, был покрыт наклейками с интересными надписями.
— Мы сами не местные, — гласила одна.
— Человек! — сообщала другая. — Каждую секунду ты выдыхаешь в воздух один миллиграмм отравы!
— Турист! Не забыл ли ты свой котелок? — спрашивала третья.
За три дня работы с Шепом я выслушал столько анекдотов, сколько не слышал за всю предыдущую жизнь.
Между прочим, он рассказал, что его не раз путали с Дарреллом и просили у него автограф. И Шеп эти автографы давал.
— Мне это Даррелл официально разрешил, — рассказывал Шеп. — Он мне даже предлагал сделать пластическую операцию и стать его двойником, чтобы взять на себя общение с публикой и прессой. «Мне, — говорит, — из-за журналистов работать невозможно».
Только не знаю я, как можно было спутать Шепа с Дарреллом. Оба они, конечно, были бородаты, но бороды-то у них были разными. У Даррелла борода была, если так можно сказать, вышколенная. А у Шепа совсем не прирученная.
Когда Шеп ехал на своем мотоцикле, его борода трепетала за ним, как белый пиратский флаг.
— Йо-хо-хо! — кричал Шеп, выжимая рукоятку газа. — А ну-ка, леди энд джентльмены, сторонись!
Настало время сказать: в том году Шепу исполнилось семьдесят лет.
Один день я помогал Рису Линду. Тому, который из Канады приехал. Этот человек оказался большим оригиналом. Во-первых, он был лыс, но в этом, конечно, ничего оригинального нет. Намного интереснее то, что он считал, будто Канада — самая большая в мире страна. И смотрел поэтому на всех свысока.
Впрочем, из-за своего огромного роста он и не мог смотреть по-другому.
Голова его имела такую же совершенную форму, как и куриное яйцо. Без сомнения, волосы такую голову только портили бы. Крупное тело было прекрасной подставкой для такой головы. Оно ее возносило на безопасную высоту и оберегало от тех, кто мог покуситься на его голову. Оно брило ее, умывало и ежедневно промокало душистой салфеткой. На такую голову стоило полюбоваться!
Между прочим, с Рисом мне удалось попасть в домик, где птицы проходили карантин, который для безопасности был размещен за пределами зоопарка.
Вероятно, когда-то он служил амбаром. Теперь же здесь передерживали птиц, присланных из-за границы, выясняли, не прибыли ли вместе с ними какие-нибудь болезни.
Открывая дверь в карантинный домик, Рис сказал:
— Сейчас войдем в дверь, там будет такой тазик, ты в него наступи.
И через минуту:
— Наступил?
— Стою в нем. А чего в тазике-то?
— Дезинфектант, он микробов убивает.
Рис задумчиво погладил блестящий подбородок, на котором ни один микроб не смог бы удержаться никогда в жизни. — Есть еще отсталые страны. С микробами.
В коридоре на вешалке висели белые врачебные халаты.
Один из них Рис одел на себя, другой снял двумя пальцами и протянул мне.
— Вот тебе халат, и сапоги надевай.
— Да что-то больно большие сапоги-то.
— Так ты их на свои сапоги одевай. Сверху. Они для того и предназначены.
Передвигаться в двойных сапогах было тяжеловато.
И я сказал об этом Рису.
— У нас, в Канаде, еще и не столько сапог надевают!
В коридоре было несколько дверей, а в дверях — окошки. Рис открывал каждое, смотрел внутрь, а потом закрывал.
При этом он говорил:
— Поели.
— И тут поели.
— А тут? И тут поели.
Поели, как оказалось, везде. А раз поели, то надо кормушки мыть и новый корм насыпать. Заодно мы меняли воду.
А скворцы прыгали над нами, расправляли хохлы и грубо кричали: «харч!», «харч!». У наших скворцов-то голосок понежнее будет.
В этот день я распрощался с птичьим отделом и, уж так вышло, следующим утром снова оказался на кормокухне мелких и крупных млекопитающих. И уж так случилось, что в последнюю неделю курсов я работал с тем же человеком, что и в первую. С Эуленетт.
На этот раз мы убирали и чистили у прыгучих крыс. Вот ведь дела — этот зверь, хоть и крыса, а ростом с небольшого кенгуру. Что бы сказал простой человек, увидев такую огромную крысу? Он бы ничего не сказал. Он бы закричал.
Только кричал бы он зря, потому что прыгучие крысы — одни из самых безобидных животных на свете. У них огромные уши лопухами, а глаза — не меньше чем у человека. И глядят совсем по-человечески. Но главное в прыгучих крысах, как понятно из названия, прыгучесть. Они без всякого шеста могут взлететь на такую высоту, какая не снилась самому знаменитому шестовику Сергею Бубке.
В каком-то смысле эти крысы были — птицами.
Прыгающих крыс Даррелл привез из своей последней экспедиции на остров Мадагаскар. Жилище им обустроили в длинном здании, где прежний хозяин поместья держал гидравлический пресс. Эта машина давила фрукты и делала сидр. Где теперь находится пресс, не известно. Зато каждому посетителю ясно, что здесь живут редкие мадагаскарские крысы, поскольку на доме висит специальная табличка.
Вольеры, в которых обитали крысы, были стеклянными и, почему-то, треугольными.
— В этом, наверное, есть какой-то смысл, — думал я. — Но какой?
В полумраке, который здесь царил, трудно было увидеть смысл треугольных вольер. Зато смысл полумрака, как ни удивительно, был ясен. Если бы посетитель зашел сюда ночью, то он увидел бы, что
