должна была побеспокоиться, ведь нужно было насторожиться, когда он не приехал на праздник в Твердыню, он же собирался, он мне писал! А раз не приехал, то что-то случилось, и я должна была, должна была… О! — Аник уткнулась в колени, рыдая, и так рыдая, проговорила: — А я тут развлекалась, а он лежал смертельно больной, в дне пути, в приграничной крепости князя Баграта, а я и думать о нем забыла…
— Прекрати истерику! — резко сказала Ута. — Влюбилась — и влюбилась, можно подумать, что если бы этого не случилось, князь Варгиз остался бы здоров. И он выживет, это я тебе обещаю. Утри слезы, умойся холодной водой, и пойдем проведаем твоего отца. Княжна Астмик ждет нас к ужину, и сегодня, кажется, опять будут гости.
— Я не выйду к гостям, — буркнула Аник. Она налила в умывальный тазик воды, умылась, вытерла лицо полотенцем. Глаза ее покраснели и припухли. — Это будет уж совсем неприлично: отец при смерти, а я пирую.
— Он не при смерти! — разозлено крикнула Ута. — Сколько раз тебе повторять! Он выживет! И прекрати это безобразие, не то накличешь беду. Пошли!
Князь Варгиз спал. Выглядел он значительно лучше, чем днем: щеки его слегка порозовели, он ровно дышал.
— Он просыпался, выпил чашку мясного отвара, поговорил со мной немного, а теперь опять спит, — шепотом доложил брат Епифан. — Силы его прибывают прямо на глазах. Не знаю, что ты сделала, целительница, но впервые я вижу возвращение больного к жизни столь стремительное…
— Ничего особенного я не делала, — пробормотала Ута, краснея. — Он, конечно, стар, но вполне крепок еще, и организм у него здоровый. Думаю, дня через три ему можно будет вставать.
Ута проверила состояние сердца старого князя своим внутренним целительским зрением. Рубец на месте ранки на сердце почти сгладился.
— Даже, может быть, раньше, — пробормотала Ута. — Надеюсь, ночью не случится ничего дурного, но, если что, пришли за мной сестру. Я живу в покоях княжны Астмик.
— Да, целительница, — склонил голову брат Епифан. Разговаривал он с Утой с уважением.
Аник глядела угрюмо, но хотя бы больше не плакала.
— Видишь, ему уже лучше, — наставительно произнесла Ута, когда они с Аник шли по просторному коридору. — И нечего реветь и терзаться. А влюбилась — так это же хорошо!
— Ничего хорошего, — пробормотала Аник с тоской. — Он никогда не обратит на меня свой взор…
Ута вздохнула. Кажется, дело и впрямь серьезное — никогда прежде Аник не разговаривала с ней таким книжным языком.
— Да хоть кто он? — спросила Ута.
— Не скажу! — Аник выпрямилась во весь свой небольшой рост и упрямо задрала подбородок. — Ты будешь смеяться.
— Не хочешь — не надо, — пожала плечами Ута. Дальнейший путь они проделали в молчании. Ута дорогой гадала, кто же избранник дочери Варгиза. Конечно, не глупый и хвастливый князь Тигран. Князь Симон? Вряд ли, уж больно сладкие у него глаза и улыбка, и все девчонки-воспитанницы влюблены в него, а Аник не любит поступать, как все. Князь Давид, сын верховного князя? Непомерно уж рыхл и толст, хотя, говорят, влюбленные никогда не замечают недостатков в своем избраннике. Об этом Ута знала пока только понаслышке, самой ей влюбляться не приходилось. Пожалуй, она и не могла влюбиться — слишком ее голова была занята целительством, и слишком трезвое чувство юмора заставляло подмечать малейшие недостатки в мужчинах. Да и молодые люди ее сторонились, даже прежде того, как по поселку, в котором она выросла, пошел слушок о том, что Ута — ведьма.
Ужин в покоях княжны Астмик был, как обычно, немноголюден.
Как и в каждый из предыдущих вечеров, были за ужином король Марк и благородный Балк.
Старая княгиня Анаис из дома Гориса, словно черная ворона, сидела за столом и бурчала о распутстве и падении нравов, что не мешало ей поглощать пищу, будто она месяц голодала.
Белица Клара, тоже как обычно, ела, не поднимая от тарелки глаз, очень немного, в основном зелень и овощи.
Горских князей нынче не было, зато был отец Илларий с неизменным своим спутником, Лукой.
Отец Илларий радостно поприветствовал Уту, приветливо поздоровался с Аник, высказав ей соболезнования по поводу болезни ее отца, церемонно поклонился старой княгине Анаис, а потом почти во все время застолья не закрывал рта, и не потому что много ел, а потому что много говорил, на родном языке, и на горском, служа переводчиком вместо княжны Астмик.
Дочь верховного князя, как и в предыдущие вечера, была оживлена и весела, нынче на ней были изумруды в старинной серебряной оправе, но даже прозрачные зеленые камни не притушили нежного румянца на ее щеках.
Ута уже освоилась, и не так дичилась, как в первый вечер, чему, кстати, немало способствовало общество отца Иллария, разговор с которым — если только священник не садился на своего конька (религию и историю Межгорья) — был занимателен и приятен. Но за столом отец Илларий говорил вовсе не на скучные темы, а рассказывал забавные и поучительные истории, свидетелем которым бывал сам, или о которых слышал от очевидцев, и живописал города, где ему довелось побывать вместе с войском короля Марка и его отца, покойного короля Игнатия.
Лука, напротив, все больше молчал, глядел в основном в тарелку, а если поднимал от нее глаза, то смотрел тоскливо на Уту, но, натыкаясь на ее ответный взгляд, краснел и снова опускал взор.
Ута, мысли которой после признания Аник приобрели определенное направление, с внутренним хихиканьем подумала, что, пожалуй, Лука в нее влюбился. Прежде ей это в голову не приходило.
Аник почти ничего не ела, и ничего не говорила. Ута озабоченно поглядывала на подругу. Та сидела понурая, изредка поглядывала по сторонам, и временами внезапно густо краснела, как это умеют делать рыжие — так, что даже веснушки становились не видны на ее носу.
— Все будет хорошо, — шепнула Ута подруге, сжав под столом ее руку, в тот момент, когда Аник в очередной раз покраснела, чуть ли не до слез. — Князь поправится, вот увидишь!
— Ах, я не о том! — прошептала Аник с тоской, и снова уткнулась в тарелку, ковыряясь ножиком в кучке зелени.
Ужин проходил весело и шумно, хоть и без горских песен, когда дверь столовой внезапно распахнулась, и на пороге предстала мать Проклея, в полном своем облачении настоятельницы монастыря — широкой черной рясе, черном высоком клобуке, с массивным серебряным крестом на груди. За спиной матери Проклеи маячила фигура в белом, и Уте показалось, что она узнала постное лицо сестры Гликерии.
— Матушка! — воскликнула княжна Астмик, вскакивая с места, — рада приветствовать вас в своих покоях! Присаживайтесь к столу, разделите с нами нашу скромную трапезу…
Вслед за княжной женщины тоже поднялись, за ними, недоуменно переглядываясь, встали и мужчины.
Мать Проклея, не говоря ни слова, вошла в комнату. Сестра Гликерия — или кто там был — за ней не последовала.
Мать Проклея прошлась по комнате, потеребила зачем-то бахрому дорогого бахристанского ковра, висевшего на стене, остановилась у стола. Княжна Астмик слегка суетливо освобождала для матери Проклеи место за столом, подле себя, попросив шепотом отца Иллария слегка подвинуться.
Все так же молча мать Проклея села.
Княжна Астмик опустилась на свое место, величественным кивком головы пригласила садиться всех остальных. Даже суетливая и смущенная, она выглядела царственно.
— Что положить вам, матушка? — спросила княжна Астмик, — не желаете ли отведать молодого горошка, тушеного в меду? Или вот, первые в этом году томаты, запеченные с брынзой…
— Хлеба и зелени, — отрывисто бросила мать Проклея. Она, насупившись, обводила орлиным строгим взором присутствующих за столом. На этот взгляд все реагировали по-разному, мужчины — равнинные жители — недоумевающе, сестра Клара, покраснев, низко склонилась над своей тарелкой, Аник ежилась, не поднимая головы. Ута тоже почувствовала себя неуютно. Одна только княгиня Анаис вела
