Стихотворения и поэмы

              сады и дома задымлены;
свинцовая дымная Волга,
              кровавым венцом увитая,—
такими себя виденьями
              терзал полумертвый римлянин.
Ведь это дымное марево
              последним было увидено.
И так он смотрел нещадно
              в круженье видений прошлых,
что стало до боли ярким
              и не подвластным забвению
всё, что навеки проклял,
              всё, что бесстыдно и пошло,
всё, что давило горло,
              словно петлей, обвинением…
Орут и поют вагоны
              и завывают рьяно,
и на перронах Лемберга
              свастик скрещенные лапы,
и брошки с уральским камнем
              в руках у баварца пьяного,
и очереди голодных,
              и черные куртки гестапо.
О, как нестерпимы проломы
              глухих степных окоемов!
Отчаянием до края
              наполнились очи мои…
Каратели с псами. Рыданья.
              Пожары. Расстрелы. Погромы.
Что завтра? Безумие? Гибель?
              Что завтра? Побеги? Бои?
Их губы слепились, как раны,
              отеки на лицах, на шеях,
и в глаз палача врезается
              проклятье очей обреченных,
эсэсовцами простреленных,
              раздавленных или прожженных,
поспешно присыпанных пеплом,
              в трупных рвах и траншеях.
Когда берсальер увидел
              презренье в глазах огромных,
неистовое свеченье
              их правды на гордых лицах,
он ужаснулся взора
              бессмертных, непокоренных,
свой страх заслонил руками
              и боль заслонил ресницами.
И нет на Днепре ему солнца —
              осталось солнце на Тибре —
сквозь смерти, пожары и стоны
              ночами шагал он долго,
ожегся огнем Украины
              и в дым Сталинграда выбрел,
и огненным ветром российским
              в лицо ему хлынула Волга.
В студеной приволжской балке
              лежал он три дня, три ночи,
и не было от страданий
              ни смерти и ни ограды,
и наплывали, как звезды,
              истерзанных пленников очи,
и никуда не деться
              от их обвиняющей правды.
Он видел, ослепший от крови,
              ту правду — всё четче, всё выше
в лице кареглазой дивчины,
              которую били в полиции,
в железном обличии деда,
              что с бомбой к дороге вышел,
во взгляде неустрашимом
              юной совсем ученицы.
Они говорили, спрошенные:
              «Мы просто советские люди»,
и так они просто гибли,
              как гибнут не мучимы совестью…
И очи слепца сорвали
              с себя бинты словоблудья,
он смотрит на мир, желая
              за правду стоять с готовностью…
Он замолчал, взволнованный.
              В сумрак вечерний рыжий
взоры его потухшие
              были устремлены.
«Ослепшим я в Рим вернулся.
              Но ты поверь мне — вижу!
Я вижу глазами сердца
              зарево вашей страны,
сады вдоль дорог Сталинграда
              и праздничный рокот Арбата,
горы из хлопка в Азии,
              разливы сибирской стали…»
И снова он улыбнулся
              задумчиво и виновато.
И я в глаза ему глянул:
              глаза его зрячими стали.

Перевод А. Зайца