— Понесем по очереди, — предложила актриса.
Налет кончился.
— Можно идти, товарищ капитан? — спросил Орлова конферансье. — И вообще, как все это будет дальше?
Еще вчера Орлов мог ответить на любой вопрос о возможных военных действиях. Сегодня он не мог ничего ответить: лгать ему было непривычно, а правды он и сам не знал. Поэтому он отделался общей фразой:
— Как вам сказать? Поживем — увидим…
— Если поживем, — профессионально пошутил конферансье. И повторил: — Если поживем… — И добавил: — Извините за бесцеремонный вопрос, товарищ военный.
Артисты потеряли к Орлову всякий интерес, заговорили о своем, а Орлову стало так стыдно, словно он, командир батальона капитан Орлов, ответствен за все происходящее.
— До свидания, товарищи, — сказал он и вышел из павильона. — Можно идти…
После Орлов часто вспоминал эту случайную встречу, особенно в окружении, когда ему самому недоставало рядом человека, способного все объяснить, подбодрить, помочь не потерять веру в то, что все в конце концов будет хорошо.
Тогда, в первые дни войны, Орлов, понятно, не знал, что в районе Гродно, на стыке между Северо- Западным и Западным фронтами фашистам удалось дальше всего продвинуться в глубь советской территории.
Орлов пережил много тяжелых дней. Пришлось увидеть всякое: брошенную на дорогах военную технику, пожары, убитых. Пришлось увидеть и трусов, поднимающих руки при первом залпе, паникеров, разбегавшихся от фырканья немецких мотоциклетов.
Из девятнадцати бойцов, вышедших с ним из Гродно, к половине июля осталось только семь — двенадцать человек погибли в стычках с немцами. Орлов долго нес их документы, потом зарыл, оставив при себе только список с указанием места рождения. Потом наступил день, когда с Орловым остался один красноармеец — ярославец Григорий Улитин. Вдвоем провели около недели: днем по очереди спали, по ночам шли.
Однажды на рассвете в заброшенном кирпичном сарае, где они укрылись, услышали откуда-то снизу легкий свист, а потом поднялась крышка люка и хриплый голос сказал:
— Не стреляйте, свой…
— Давай выходи!
Вышел однокурсник Орлова по военному училищу старший лейтенант Николай Ильин.
— Я только-только зашел, и тут же вы… Послушал, о чем вы говорите, и решил: «Свои! Хорошие мужики, правильные». Тебя, Алексей, я не узнал, а то бы сразу выскочил.
С улицы донесся шум — по шоссе гнали военнопленных. Военнопленные шли молча, медленно, еле передвигая ноги.
— Нет уж, лучше сдохнуть! — подвел итог Ильин, когда колонна скрылась из виду.
Улитин понянчил на ладони пистолет:
— Последнюю пулю себе.
Дежурство перед тем, как двигаться в нелегкий и опасный путь, всегда нес Орлов. Он часто вспоминал привокзальную площадь Гродно, павильон автобусной остановки, хорошенькую актрису.
«Идти очень хорошо! С каждым шагом ближе к Москве». Жива ли ты, маленькая храбрая женщина?
Орлов будил друзей. Улитин вскакивал моментально. Ильин поднимался медленно, кряхтя — угораздило вывихнуть ногу.
— Пошли, товарищи, пошли…
Так втроем они в начале сентября пробились к своим — босые, заросшие, голодные, сохранив список погибших, воинские документы. Все трое сберегли свои партийные билеты.
Орлов немедленно написал письмо жене и послал его на адрес тещи, в Кинешму. Ответ пришел нескоро — в последних числах декабря, он застал Орлова в недавно освобожденном войсками Западного фронта Волоколамске.
Варвара Ивановна подробно описала, как совершенно посторонние люди привезли к ней Сережу.
«Он не потерялся чудом, потому что не расставался с сумкой Киры, а в ней лежали все Кирины документы, деньги и мое последнее письмо. Как хорошо, что я указала на конверте обратный адрес, он-то и помог быстро найти меня…»
О Кире Варвара Ивановна ничего не знала.
В Волоколамске Орлов присутствовал на митинге, происходившем на месте казни восьми московских комсомольцев, перешедших линию фронта для связи с партизанами и повешенных фашистами. Восемь обледенелых трупов — шесть парней и две девушки — качались, крутились на ветру и, казалось, стучали.
Орлов не мог отвести глаз от застывшего, покрытого белой маской инея лица студентки Грибковой.
В этот же день Орлову пришлось осматривать подвал, превращенный гестаповцами в тюрьму, — там нашли истерзанные, обезображенные тела арестованных, застреленных фашистами при отступлении. У входа в подвал в снегу отрыли труп неизвестного майора с выколотыми глазами. Правая рука, сжатая в кулак, была поднята — видно, перед смертью офицер в гневе замахнулся на своих мучителей. Его так и похоронили — с поднятым кулаком.
В эту ночь Алексей Иванович не смог уснуть, с тоской думал о Кире: «Где она? Где?» Ответа никто дать не мог. Оставалось лишь надеяться.
Три года Орлов не мог вырваться к сыну. Вскоре после освобождения Волоколамска Алексея Ивановича взял к себе генерал Болотин. Дел хватало, и Орлов не осмеливался попросить отпуск, пока сам генерал не предложил:
— У тебя впереди серьезное поручение, давай съезди к сыну. Двух дней хватит? В крайнем случае можешь три…
От вокзала до дома Орлов не шел, а бежал, прохожие оглядывались на него: куда так спешит подполковник?
Встреча вышла и радостной, и горькой; Сережа, посмотрев на подарки, вежливо сказал «спасибо», но интереса к игрушкам не проявил, а когда бабушка вышла из комнаты, по-взрослому спросил:
— О маме ничего не слышно?
Варвара Ивановна при Сереже не вспоминала о Кире, — видно, бабушка и внук договорились не касаться при Алексее Ивановиче самого больного.
За весь вечер Сережа еще только раз нарушил договор. Отец спросил, в какой школе учится сын.
— В той же, где училась мама… — И посмотрел на бабушку: правильно ли он поступил, ответив так.
— У него две школы, — пришла на помощь бабушка. — Обычная и музыкальная… — И улыбнулась: — Только сольфеджио не любит…
В три часа утра предстояло идти на вокзал, Орлов, уложив сына спать, просидел с тещей до рассвета. Варвара Ивановна рассказывала о городских новостях, лишь бы не говорить о Кире.
— Отца вашего Василевского вчера видела. Ему наши горсоветчики какой-то особый паек предложили, а он отказался: «Не я маршал, а сын…»
Под конец Варвара Ивановна не выдержала, заплакала:
— Неужели погибла?
Орлов молчал.
— Только не женись, Алеша, пока война не кончится… Вдруг она живая… Я тебе Сереженьку поднять помогу.
— Что вы, мама!
