— Он сказал: «Всех бери на крючок, кто кричит и кто молчит. Молчуны опаснее…» Я ему про Утробу такого намолола! «Самая опасная у нас, Сергей Владимирович, староста. Скрывает, что депутатом райсовета выбиралась». Он говорит: «Проверим».
Дней через пять женщины видели, как Утроба собралась в город, накрасила губы, пришила новый знак «ОСТ».
Она ушла и не вернулась. Надька из закутка переселилась в барак, ее пожалели, хоть и на самом нижнем ярусе, почти у самого пола, но место отвели.
В закутке появилась новая хозяйка, госпожа Парамонова Анна Васильевна — заместитель председателя группы «Не сдадимся!» Очень ее нахвалила Завалишину Ира Уварова.
Жить стало немного легче.
Гансен, улучив момент, сказал:
— Я вижу, фрау, вы понимаете по-немецки! Не опасайтесь меня, я не враг.
Вошли курильщики, и он строго прикрикнул на Киру, чтобы она действовала поскорее, и незаметно подмигнул.
Кира вечером посоветовалась с Галей.
— Как быть?
— Говори по-немецки плохо, как все мы…
На другой день Кира проходила мимо станка Ганса. Он сунул ей в карман сверток — в нем оказались кусок хлеба с ломтиком бекона и записка:
«Приходи после перерыва. Это уничтожь!»
После обеденного перерыва Кира обычно мыла пол в женской. На этот раз она начала с мужской. Появился Ганс. Кира отдала ему его записку и сказала:
— Уничтожьте сами!
Ганс усмехнулся, порвал бумажку на мелкие кусочки.
— Спасибо… — И повторил: — Не опасайтесь меня, я не враг. В первом этаже работают ваши. Передайте им, у мастера Лейшнера в кладовой много деревянных ботинок. Он их экономит. Пусть попросят, а если он откажет, надо обратиться к инженеру Хенку.
Гансен крепко пожал руку и ушел.
В первом этаже работали только острабочие — одни девушки. Своя обувь у большинства давно порвалась, поэтому ходили босыми, а цементный пол был усыпан металлическими опилками и стружкой.
Мастер Лейшнер немного поломался: «Какие ботинки? Где я вам их найду?» Галя попросила: «Спросите, пожалуйста, у герра Хенка».
Мастер с любопытством посмотрел на русскую, посмевшую ему, мастеру Лейшнеру, давать советы.
— Хорошо, фрейлейн, посмотрю…
Он впервые за все время назвал Галю «фрейлейн». Мастер принес пару сандалий из парусиновой тесьмы на толстых деревянных подошвах.
— Получите, фрейлейн. Если подойдут, буду рад. После смены получите и для всех…
Галя весело застучала «босоножками» по цементному полу.
Утром Кира прошла мимо Ганса. Ей очень хотелось подойти к нему, пожать руку, но она лишь незаметно улыбнулась.
Восьмого марта 1944 года, открыв шкафчик, где хранился ее халат и незамысловатый инструмент, Кира нашла в кармане завернутую в тонкую бумагу березовую веточку с крохотными листочками и маленькую плитку шоколада.
Кира с трудом сдержала слезы. Накануне, перед сном, кто-то из женщин сказал:
— Завтра восьмое.
— Ну и что? — ответил чей-то раздраженный голос.
— Восьмое марта…
— А тебе что от этого, дура? Маковку дадут?
Зашумели, принялись вспоминать, как проводили этот день дома, кляли свое теперешнее бесправное положение.
— Я, бывало, только проснусь, а мне братишка Колька коробку конфет подает и духи «Красная Москва».
— А я однажды так напилась… Первый раз шампанское попробовала.
— Мы всем подарки делали. Письма смешные писали. С предсказаниями…
Галя рассказала, как в последний мирный женский день товарищи подарили ей набор пластинок.
— Ты представь, все пластинки Лемешева!
Кира слушала и с горечью думала, что все это ушло и, наверное, никогда не вернется.
И вдруг подарок!
Ганс действовал не в одиночку, женщины в бараке с восторгом рассказывали о полученных подарках. Гале в сумку с инструментом положили маленького симпатичного медвежонка, но вместо обычной короны на голове у мишки оказался бело-красный колпачок, сшитый из детского чулочка.
После ужина женщин строем повели в кино. Это тоже явилось радостной неожиданностью. Сначала показали кинохронику: Адольф Гитлер произносит речь, Адольф Гитлер беседует с итальянским послом, затем пошли кадры фронтовой хроники и, наконец, — девчонки аж завыли от восторга, — начался «Антон Иванович сердится». К концу фильма все ревели… Там был Ленинград, знакомые, почти родные артисты, даже смешной, жалкий Керосинкин родней родного. Все это было далеким, невозвратным прошлым, барак был настоящим.
В начале лета Ганс сказал:
— Не удивляйтесь, вам скоро придется уехать в другое место. Не волнуйтесь, это мы хотим вам добра…
Не прошло и недели, как Киру и еще нескольких ост-работниц увезли в контору на Франкфуртеналлее, где Макс Вейдеманн, управляющий имением фрау Белинберг, отобрал Киру.
Чтобы не забыть адрес Ганса, Кира часто повторяла его вслух: «Берлин, Панков, Доломитенштрассе, 18».
«НАДО ПОГОВОРИТЬ, ТОВАРИЩ ОРЛОВ…»
Щелкнул выключатель, стало чуть светлее… Отодвинули засов, но дверь не открывают. «Чего они тянут?»
— Господин Орлов? Как вы себя чувствуете?
— Лучше не может быть.
— Приятно слышать.
Открыли дверь. «Все-таки хорошо при свете!»
— Доброе утро, господин Орлов.
«Все-таки утро!»
— Пойдемте, господин Орлов. Приказано доставить вас наверх.
— Ну что ж, пойдемте.
— Вы идти можете?
— Странный вопрос.
— Вы тут трое суток… Без обеда…
— И без ужина. «Про воду я вам, стервецы, не скажу! А она кап-кап. Минут пятнадцать — и полная
