— Вы арестованы, Филатов.
— Арестовать вы меня не можете! Я член партии социалистов-революционеров, работаю в ВЧК на основании соглашения между вашей партией и нашей…
— Обо всем, что сделали вы, товарищи по вашей партии будут поставлены в известность. Никакая партия не может защищать воров. Товарищ Петерс, распорядитесь, чтобы бывший сотрудник ВЧК Филатов сдал оружие, все дела и был препровожден в Бутырскую тюрьму…
«МЫ НАШЛИ ВАС…»
Возвращаясь домой, профессор Пухов на площадке второго этажа встретил коменданта дома Денежкину. На ней были новые чесанки с галошами, короткое пальто, подпоясанное офицерским ремнем, оренбургский платок. Профессор поздоровался.
— Добрый вечер, Анна Федоровна!
Денежкина молча кивнула и, дождавшись, когда Пухов поднялся на третий этаж, крикнула:
— Надумал?
— Как вам сказать, — неопределенно ответил Пухов. — Говорят, один переезд равен двум пожарам. Хлопот много.
— Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело, — валяй, лазай! Жену бы пожалел — в чем душа держится…
— Я посоветуюсь…
— Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!
Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру с одышкой. Лидия Николаевна больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоилась о сердце мужа — основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет, за обедом.
Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу раздался голос Денежкиной:
— Дежуришь сегодня!
— Где?
— Как это — где? Да ты не ленись, спустись и распишись. На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра.
Подала общую тетрадь с привязанным суровой ниткой карандашом.
— Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!
— Карандаш у вас жесткий.
— Помусолить надо! Он не жесткий, а химический. Господи, до чего же вы, интеллигенция, необразованная. Ни черта-то вы не знаете… Не опаздывай, дело государственное! Понятно?
Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках — профессор выменял их на толкучем рынке на парадные брюки сына, — в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах — стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.
— У нас гость, Саша…
В кабинете поднялся с дивана человек в шубе и шапке.
— Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.
— Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.
Пухов потрогал буржуйку.
— Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?
— Я забыла, Саша, справа или слева…
Профессор подошел к огромному, занимавшему всю степу книжному шкафу, вооружился очками.
— Что у нас справа? «Густав Эйфель и его башня». Оставить, пригодится. А это что? «Труды первого русского электротехнического съезда». Оставить. А что слева? Игорь Грабарь. «История русского искусства». Жаль Игоря Эммануиловича, но ничего не поделаешь… Тем паче, издание незавершенное. Лидуша, спички у нас есть?
Кияткин услужливо подал зажигалку.
— Не надо, Лидуша. Господин Кияткин опять нас выручил… Русское искусство отлично загорится от американской зажигалки.
Кияткин усмехнулся:
— Бензин русский. Кстати, очищен по вашему способу.
Пухов иронически посмотрел на гостя.
— Даже не знаю, хуже это или лучше. Лучше бы, если бы и бензин был американским.
— Постоянное стремление русской интеллигенции уйти от ответственности… Как это говорят: «Моя хата с краю».
— Возможно. Еще говорят: «Соловья баснями не кормят». Лидуша, неси чайник, будем угощать господина Кияткина чаем. Только, извините, морковным. Пробовали?
— Не приходилось.
— А знаете, не так плохо. Академик Крылов назвал его диетическим. Диетический чай! Да еще с сахарином.
Кияткин пододвинул тяжелое кресло поближе к печурке и ласково заговорил:
— Я скоро уезжаю, Александр Александрович. Я хотел бы знать ваше окончательное решение.
Пухов маленькой самодельной кочергой, согнутой из толстой проволоки, поправил жарко горевшую плотную бумагу. На миг ярко осветился Успенский собор во Владимире, но огонь быстро проглотил его.
— Я хочу знать ваше окончательное решение, — продолжал Кияткин. — Будь вы человеком ординарным, я бы подробно рассказал вам, что вас ждет в Штатах вилла в Калифорнии, на берегу Тихого океана, я бы объяснил вам, как хорошо иметь великолепную машину, вышколенную прислугу, солидный счет в банке…
— Пейте чай, иначе остынет, — прервал профессор.
Кияткин отпил глоток и поставил стакан.
— А вы знаете, это недурно. Напоминает жидкость для полоскания горла. Вы ученый. У вас будет все необходимое для такого ученого, как вы: лаборатории, умные, исполнительные помощники, талантливые ученики, все ваши самые дерзкие планы будут осуществлены. Я не хочу, не имею права ставить в пример свою собственную персону, это было бы весьма нескромно, но все же я скажу… Я закончил Московское императорское высшее техническое училище десять лет назад. Меня считали одаренным теплотехником, а куда я попал? Вы знаете — куда?
— Не имею представления.
— И я не представлял, что я с моим дипломом попаду в механики к Куваеву, на ситцепечатную фабрику.
— Для начала не так плохо.
— Возможно. Только первая фигура у Куваева колорист, химик, а механик вроде подмастерья, больше того, главный банщик — подавай пар и все. Колористу в год тридцать тысяч, от дома до фабрики — триста шагов, а лошадей подают. А механику в год — тысяча двести, и — все пешком…
— И вы обиделись…
— Ни капельки. Обижаются только глупые, умные ищут выход. Я уехал в Америку. Вы слушаете меня, Александр Александрович?
— Слушаю, слушаю.
— А что ожидает вас здесь? Сожжете книги по искусству, будете кипятить воду для этого напитка на томах Достоевского. Потом эта вздорная баба, ваш комендант, уговорит вас поменять квартиру на ее нору. В один прекрасный день вас ограбят, убьют, а в лучшем случае посадят в подвал ВЧК…
