Профессор, закрывая задвижку у печурки, лукаво улыбнулся.
— В ЧК я уже был. Сегодня. Со мной сначала беседовал очень милый, стеснительный молодой человек. Потом Дзержинский…
Кияткин от неожиданности залпом выпил остывший чай.
— Дзержинский?! О чем же говорил с вами этот чудовищный человек? И вообще, как вы выбрались оттуда?
— О чем говорили? О многом. Между прочим, ничего чудовищного в нем я не обнаружил. Очень приятный, интеллигентный человек… Любит Чехова. Завтра мы опять встретимся.
— И вы пойдете?
— Он сам приедет ко мне.
— К вам? Дзержинский?
— Не понимаю, чему вы удивляетесь?
— Я не понимаю вас, профессор. Мы ведем с вами деловые разговоры… Простите за резкость, я трачу на вас время, а вы…
— Простите, господин Кияткин, переговоры, вернее уговоры, вели вы. Я только слушал. И я ни разу не подал вам ни малейшего повода…
— Так нельзя, профессор, — сменил тон Кияткин. — Какая разница, где вы разработаете новый, более усовершенствованный способ перегонки нефти — в России, в Австралии? Не все ли равно? Рано или поздно все становится достоянием мировой техники. Но в Штатах вы это сделаете скорее, чем в разоренной стране. Мной руководят чисто деловые, технические соображения. Политика — это не моя область. Политикой пусть занимаются Вильсон, Клемансо, Ленин…
— У меня был сын, господин Кияткин. Единственный сын — Сережа. Он погиб в 1916 году… Он был студентом того же самого Императорского высшего технического училища, где учились и вы. Подавал большие надежды, из него, возможно, получился бы хороший инженер. А он пошел добровольно в армию, стал летчиком. Его сбила немецкая пушка, так мне писали его друзья. И знаете, почему она его сбила? Она была лучше, чем наша, она была хорошо приспособлена для стрельбы по движущейся цели…
— Это очень грустно, Александр Александрович. Я выражаю вам самое глубокое соболезнование, но война есть война…
— Скажите, господин Кияткин, только вполне откровенно, вам кого-нибудь уже удалось уговорить уехать за океан? Или это «коммерческая» тайна?
— Почему же? Я охотно назову вам несколько фамилий после того, как вы дадите согласие… А пока, извините, не могу. И должен вас, если хотите, порадовать — многих из тех, кто хотел бы уехать, мы не приглашаем. Заверяю — вы окажетесь в солидном обществе.
Зазвенел телефон. Пухов снял трубку.
— Да, это я. Что я сейчас делаю? Чем занят? Беседую с одним господином… Конечно, не помешаете… Буду рад. Приезжайте.
Пухов положил трубку и, увидев вопросительный взгляд Кияткина, объяснил:
— Сейчас приедет Дзержинский со своим сотрудником. Извинился, хотел, говорит, завтра, но завтра у него важное заседание. Попросил разрешения заглянуть сегодня…
Кияткин взволнованно заходил по комнате.
— Посоветуйте, Александр Александрович, как мне поступить. Я от этого визита ничего хорошего для вас не жду. Но мне очень хочется посмотреть на председателя ВЧК, что он в сущности собой представляет…
— Извините, Александр Александрович, за столь позднее вторжение.
Кияткин встал, поклонился. Дзержинский внимательно посмотрел на инженера, подал руку.
— Дзержинский.
— Кияткин, американский инженер.
— Понимаете, Александр Александрович, только вы ушли, как ко мне приходит этот молодой человек, — Дзержинский показал на Андрея, — и говорит, что он не успел возвратить вам вашу вещь, которая попала к нему.
Андрей подал профессору злополучный портсигар.
— Большое спасибо. Память о сослуживцах.
Вошла Лидия Николаевна, поздоровалась и, забрав с «буржуйки» чайник, сказала:
— Я могу устроить чай. Воду пустили. Ненадолго, наверное, но пустили.
Кияткин насмешливо произнес:
— Боже мой! Как мало человеку надо! Пустили воду — и ваша супруга, Александр Александрович, уже рада. Вам это не кажется унижением личности, господин Дзержинский?
Дзержинский чуть заметно усмехнулся.
— А вы знаете, господин Кияткин, я с вами полностью согласен. Отсутствие воды действительно унижает. Нельзя вымыть руки после того как прикоснешься к чему-нибудь неприятному. Но мы, большевики, всегда и во всем ищем первопричину. В данном случае почему нет воды? Почему в России голод, почему столько бездомных детей бродят по улицам?
— Есть очень хорошая пословица: «Каков поп, таков и приход». Так, кажется?
— Совершенно верно. Но дело в том, что в нашем приходе, как вы изволили выразиться, поп очень молодой, а до него был старый, пьяный и все развалил. Приходите в наш приход через несколько лет и посмотрите, что в ней будет.
— С удовольствием, если разрешите.
— Почему ж! Просим милости. А сейчас, извините, я должен поговорить с Александром Александровичем.
Кияткин встал, застегнул пальто.
— Всего наилучшего. Приятной беседы.
— Я вас слушаю, Феликс Эдмундович…
— Вероятно, я был неучтив с вашим гостем. Прошу извинить.
— Раз так случилось, ничего теперь не поделаешь. Он не обидчив.
— Еще раз извините… А у вас действительно очень холодно.
Дзержинский посмотрел на Андрея и, увидев, что Мартынов сделал пометку в записной книжке, продолжал:
— Скорее бы весна. Кстати, я и пришел поговорить с вами о топливе. Владимир Ильич еще в Смольном в конце прошлого года очень интересовался, можно ли построить большую электростанцию, работающую полностью на торфе. По-моему, он даже совещался со специалистами.
— Такая станция есть. Вам не приходилось бывать в Богородском?
— Нет.
— Там есть электростанция «Электропередача». Строил ее Роберт Яковлевич Классон. Очень толковый инженер. Станция небольшая, но действовала прекрасно.
— Действовала? А сейчас?
— Право, не знаю. Возможно, торфа нет. Весь сожгли.
— Сожгли весь? А как будет дальше?
Пухов улыбнулся.
— Вы, Феликс Эдмундович, представляете, как добывают торф?
— Приблизительно. Я к вам и пришел за советом.
— Попытаюсь. Но вы все-таки поговорите с Классоном. В Петрограде живет известный теплотехник Тихон Федорович Макарьев. Он давно занят проблемой торфа. Он ищет наиболее эффективный способ сжигать торф: меньше тратить торфа, больше получать тепла.
— Этого можно добиться?
— Трудно, но, наверное, можно. Самое главное — нужно, особенно сейчас. Угольные шахты — на Украине. Дров не напастись. А торф рядом. В Московской губернии, во Владимирской, в Ярославской. Торф сейчас для России — спасение. Но работы впереди тьма…
