Утром 8 июля Чебышев-Мальчевский прибежал к Благовещенскому с радостной вестью.
— В Ярославле начали! Там наши. А вот кто в Москве — пока непонятно, но все равно, это нам на руку… Теперь я могу вам сказать — главным у нас врач Григорьев, у него прямая связь с Савинковым… Я побежал в общество любителей футбола. Там наши люди. А вы будьте дома. Ждите указаний. В военкомат пока не ходите.
Вечером на Окском бульваре, заполненном гуляющими, началась стрельба. Позднее выяснилось, что это было сделано с целью отвлечь караульную роту и милицию от защиты главного объекта — Высшего военного совета, почты и телеграфа.
Но ни почту, ни телеграф, ни Высший военный совет мятежникам занять не удалось: не хватило сил, а обещанные подкрепления из соседних городов Выксы и Кулебяк не подошли. Явились только семь гимназистов из Выксы.
Утром девятого по распоряжению врача Григорьева в Ковровские железнодорожные мастерские послали грузовик с мукой и воблой, — надеялись на поддержку. Но рабочие не поддержали мятежников, грузовик отобрали, а «агитаторов» из Мурома отвели в ЧК.
Благовещенский не выходил из дому, ждал указаний. Он не знал, что поручика Чебышева- Мальчевского убили при попытке овладеть телеграфом и что полковник Сахаров, бросив на произвол судьбы отряд мятежников, бежал.
Как только стемнело, Иван Алексеевич послал сестру Елизавету узнать, что происходит в центре города. Сестра вернулась и повергла брата в смятение.
— Все спокойно, Ваня. Днем, говорят, стрельба была сильная. Жаль вот только митрополита Митрофана. Он, рассказывают, в церкви Иоанна Предтечи молебен служил, потом начал проповедь читать, очень Советскую власть ругал, а его взяли да арестовали.
— Кто?
— Сами православные.
Благовещенский еле дождался рассвета. Ему казалось, что вот сейчас придут за ним: «Наверное, Чебышев меня выдал. Да и Сахаров не пожалеет, продаст. Кто я им?»
Занятия в уездном военкомате начинались в девять утра, а Благовещенский уже в восемь был в центре. Около укома партии большевиков он встретил редактора газеты «Известия Муромского Совета» Лепехина. Редактор весело шагал, размахивая портфелем.
— Чего это вы такой веселый, Петр Иванович?
Лепехин показал ему телеграмму РОСТА.
— Пусть контрики плачут, товарищ Благовещенский. Нам, коммунистам, надо радоваться. У нас, слава богу, все закончилось, и в Москве полный порядок.
Благовещенский, холодея, с ужасом читал «правительственное сообщение № 3 о ликвидации левоэсеровского мятежа в Москве».
«Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано. Левоэсеровские отряды один за другим обращаются в самое постыдное бегство. Отдано распоряжение об аресте и разоружении всех левоэсеровских отрядов и прежде всего об аресте всех членов ЦК партии левых эсеров. Оказывающих вооруженное сопротивление при аресте — расстреливать. Арестовано несколько сот участников контрреволюционного мятежа, в том числе видный член партии левых эсеров Александрович, занимавший пост товарища председателя в Комиссии по борьбе с контрреволюцией и действовавшей так же, как действовал провокатор Азеф. Рабочие и красноармейцы призывают к бдительности. Мобилизация сил должна продолжаться. Все до единого члена левоэсеровских отрядов должны быть обезврежены».
— Здорово? — спросил редактор. — Хорошо навтыкали левым эсерам. Извини, тороплюсь…
Уездный военком спросил:
— Где ты вчера был, товарищ Благовещенский? Я за тебя волновался — не подстрелили ли и тебя эти сволочи?..
— Что вы! Я дома сидел. Трясет меня, товарищ Блескунов. Не иначе как испанка прицепилась или малярия вернулась…
Благовещенского на самом деле трясло, руки дрожали, лицо бледное, потное.
В помощь уездным муромским и губернским владимирским чекистам из Москвы прибыла оперативная группа ВЧК.
Келью Антониды Васильевны Сахаровой в Спасском монастыре обыскивал Андрей Мартынов. Мадам Сахарова с тихой, богобоязненной ласковостью повторяла:
— Господи, да вы скажите, что ищете? Нет у меня ничего…
В большом киоте, за иконой чудотворной Муромской божьей матери, и в малом — за «Неопалимой купиной» Андрей нашел сто тридцать тысяч рублей, письма митрополита Митрофана и программу «Союза защиты родины и свободы».
Когда Андрей с трофеями явился к Мальгину, тот допрашивал Ивана Благовещенского.
— Говорят, вы были в дружеских отношениях с Чебышевым-Мальчевским?
— Если приобретение старых сапог по спекулятивной цене можно считать дружескими отношениями.
— Зачем же покупали?
— Босым ходить не хотел. Неловко, скажут, бывший офицер вызывающе себя ведет — любуйтесь, до чего довели большевики.
— Где вы находились в день мятежа?
— Дома. У меня малярия. Ужасно трясет. А хины не могу достать. Весь день пролежал в саду. Спросите соседей…
СОРВАЛОСЬ!
Из Москвы пришла «шифровка»: оставить в Муроме в помощь местным чекистам только Мальгина, всем остальным направиться в Ярославль. По пути, в Иваново-Вознесенске, связаться с губкомом партии и губчека.
Девятнадцатого июля добрались до узловой станции Новки. Для Андрея начались родные места — рядом со станцией село Верещагино, чуть подальше, не больше версты — деревня Новки, родина матери, там и сейчас живет бабушка Марья Гавриловна. Мимо деревни проезжали днем, хорошо было видно бабушкину хату с тремя березами в палисаднике. Андрей помахал фуражкой без всякой надежды на ответ.
Савино, Шорыгино, Ладыгино — отроду знакомые станции, деревни.
А вот и Шуя… Далеко, верст за пятнадцать, видна ее высоченная колокольня с длинным позолоченным шпилем. Потом показались фабричные трубы — один за другим тянулись по берегу Тезы красные фабричные корпуса…
Одноэтажное, приземистое, такое знакомое здание вокзала с большими черными буквами на фасаде «Шуя».
Даже дежурный по станции все тот же — высокий, представительный, очень значительный в своей фуражке с красным верхом…
Напротив станции, через поле, спиртоводочный завод, обнесенный высоким кирпичным забором, словно крепость. У ворот, на вышках — пулеметы. Андрей вспомнил — отец рассказывал, что в заводских корпусах теперь огнесклад.
— Андрей, смотри!
К вокзалу подходил отряд. Одеты кто во что — в гимнастерки, в ситцевые рубашки, пиджаки. Одинаковые у всех лишь солдатские картузы и винтовки. За плечами котомки, мешки. Отряд пел «Смело, товарищи, в ногу…» Андрей эту песню спокойно слушать не умел: услышав ее, бывало, в окаянные годы,
