сказал:
— Подожди, Михаил Васильевич… Получено сообщение о заседании ВЦИКа. Свердлов объявил на нем, что 17 июля в Екатеринбурге по постановлению Уральского Совета расстрелян бывший царь Николай Романов… К городу подходят белогвардейские части, монархисты пытались царя освободить…
Андрей вспомнил Иоанна Восторгова, пачки денег. «Не вышло у них! Сорвалось!..»
Забежать к своим Андрею не удалось. Чекисты решили присоединиться к объединенному отряду. Перед самым отходом поезда на вокзал прибежали мать и Наташа. Мать успела поцеловать сына и сунуть в карман воблину и большую луковицу.
А Наташа все кричала:
— Как освободишься, приезжай! — И махала кумачовой косынкой.
«ПЛОХО СТРЕЛЯЕТЕ, КАПИТАН!»
Полковник Перхуров понял, что мятеж в Ярославле обречен на поражение.
Ни в одном из пунктов, намеченных центральным штабом «Союза защиты родины и свободы», восстаний поднять не удалось, кроме неудачного в Муроме.
Офицерский отряд, посланный Савинковым в Рыбинск для захвата артиллерийских складов, был встречен ураганным пулеметным огнем, и офицеры подняли руки.
Неожиданное известие из Москвы о мятеже левых эсеров сначала расстроило: «Опередили!» Потом Перхуров успокоился: «Черт с ними, пусть поработают на нас, придет время, прогоним эту мелочь». Сообщение о подавлении мятежа полковник встретил с презреньем.
Первые дни Перхуров очень надеялся на союзников, обещавших высадить на севере десант. Но и эта надежда рухнула. Каких только слов в адрес англичан не наслушался адъютант полковника капитан Альшевский. «Торгаши! Барышники! Подлые трусы!» Досталось и Савинкову, показавшемуся в Ярославле на несколько часов и уехавшему в Казань: «Авантюрист! Черт меня дернул связаться с этим болтуном…»
Перхуров мог приказать прекратить огонь, мог распорядиться, чтобы люди, которых он вовлек в мятеж, выбирались из пылающего Ярославля. Он не сделал ни того ни другого. Понимая всю бессмысленность дальнейшего сопротивления, полковник продолжал посылать в бой офицеров, кадетов и гимназистов. По его приказаниям артиллерия разрушала старинные церкви, фабричные корпуса. «Военный суд» выносил большевикам смертные приговоры, немедленно приводившиеся в исполнение.
Ближайшие советники Перхурова генералы Афанасьев, Карпов, Веревкин и полковник Томашевский тоже понимали всю бессмысленность сопротивления, но боялись что-нибудь предложить главнокомандующему.
В конце второй недели Перхуров решил: пока не поздно, надо уходить тайком, чтобы не пристукнули свои.
В ночь на 18 июля бушевала гроза. Под проливным дождем Перхуров, генерал Афанасьев и капитан Альшевский на буксирном пароходике спустились по Волге верст на пятнадцать. Перхуров приказал подойти поближе к левому берегу, разделся, прыгнул в черную воду и, держа над головой одежду и оружие, поплыл к прибрежным кустам.
Выйдя на берег, старательно выжал белье, с трудом натянул его. Спутники смотрели со страхом и надеждой: что придумает Александр Петрович?
— До свидания, господа. Я полагаю, что нам лучше действовать порознь. Встретимся в Казани.
Альшевский, бледный от гнева, торопливо вытащил наган. Афанасьев схватил его за руку — пуля ушла в предрассветное мокрое утро.
Перхуров обернулся, спокойно сказал:
— Не умеете себя вести, капитан! И плохо стреляете.
Неторопливо, словно в мишень, а не в живого своего адъютанта, выпустил в Альшевского три пули.
Генерал Афанасьев тихо спросил:
— Александр Петрович! Как же так?
— А вот так! — вяло ответил Перхуров и ушел.
Афанасьев стащил тело Альшевского в воду. Сел. Достал папиросы — они были мокрые…
Расхлебывать кашу досталось генералу Карпову.
Двадцатого июля Карпов вспомнил о размещенной в Ярославле германской комиссии по делам военнопленных и приказал разыскать председателя комиссии. Генерал не сказал посланцам, зачем ему потребовался немец, а председатель комиссии, также не зная о цели приглашения, слегка упирался, поэтому предстал перед генералом в растерзанном виде: на мундире не хватало рукава и половины пуговиц.
Карпов выругал не в меру усердных исполнителей, по-немецки извинился перед гостем и вежливо осведомился, с кем имеет честь беседовать.
Представитель кайзеровской армии, поначалу решивший, что его тащат на виселицу, искренне изумился деликатному обхождению и по-русски ответил:
— Лейтенант Балк… Впрочем, с 1 июля я уже обер-лейтенант. Еще не привык к новому званию. Чем могу быть полезным?
— Небольшой услугой… Мы объявляем войну Германской империи и просим вас, обер-лейтенант, известить об этом ваше посольство, а если доступно, и ваше правительство…
Балк насупился:
— Не надо шуток, господа! Нехорошо. Неблагородно. Если вам крайне необходимо меня убить, это можно и без издевательств. Пожалуйста, я готов умереть…
— Что вы! — торопливо заговорил Карпов. — Мы вас пальцем не тронем. Живите, ради бога! Я вам все объясню. Войну мы вам объявляем, так сказать, символически. Никаких военных действий против вас и ваших военнопленных открывать не собираемся. Мы сами сдадимся вам в плен. Понятно?
Балк хлопал глазами, силился понять, что ему предлагают.
— Понимаете? Мы сдаемся в плен… Мы! Вы берете нас под охрану и, когда большевики ворвутся сюда, вы им заявите, что мы пленные Германской империи. Слава тебе господи — наконец поняли!
В типографии срочно отпечатали «Воззвание к гражданскому населению Ярославля».
«Допущенная на основе Брестского договора правительством РСФСР и уполномоченная германским правительством германская комиссия по делам военнопленных имеет честь сообщить следующее:
Штаб ярославского отряда Северной Добровольческой армии 8 июля объявил, что Добровольческая армия находится с Германской империей в состоянии войны. Так как военные действия не привели к желаемым результатам и дабы избежать дальнейших разрушений и избавить жителей от неисчислимых бедствий, ярославский отряд сдался в плен и сложил оружие. Передача русскому правительству захваченных нами военнопленных будет произведена в г. Москве на основании Брестского договора, с соблюдением всех международных законов и прав.
Дано в городе Ярославле 21 июля 1918 года».
Остатки разбитого ярославского отряда Северной Добровольческой армии укрылись в Волковском театре.
Обер-лейтенант отобрал из «сложенного оружия» винтовки, вооружил ими двадцать девять военнопленных, согласившихся «вступить в состояние войны», и выставил у театра караул.
