Париже, и в Праге — где угодно. Многим она на любимые мозоли наступила, а кое-кому совсем лапы оттяпала… К вам сейчас потянутся, не избегнуть вам и шантрапы, пустяковщины. Можно, конечно, мелочь отсечь, но я бы счел это преждевременным. Потом, кого надо, отрубим и на помойку выкинем. Но не сейчас. Сейчас давайте объединять… Я думаю, вам нелишне повидать генерала Краснова…
— Того самого?
— Да, да, того самого. Я тут романы его читал… Старомодно, но занятно… Профессор Руднев из Парижа прибыл, вертится тут, вынюхивает. Возраст преклонный, а ничего, сгодится. Жеребков тоже из Парижа недавно прискакал — этот помоложе, деятельный. Оба эмигранты и, между нами, со связями. У Жеребкова с лондонскими кругами контакты есть, а это на будущее весьма важно…
Власов слушал не то чтобы с интересом, а с удовольствием. «Умен, собака!» И неожиданно предложил:
— А что, если бы вам да ко мне в заместители? Как вы на это посмотрите?
— Почел бы за честь, но не стоит мне столь важный пост занимать… Я, ваше превосходительство, привык я тени быть… И хихикнул, фыркнул, словно кот: — В тени, говорят, меньше потеешь…
Поговорили о деле и просто так, о житейском — про общих знакомых, выяснили, что в молодости одновременно были, так сказать, заочно, платонически влюблены в известную балерину.
— Хороша!
— Была хороша…
И еще выяснили к общему удовольствию, что оба учились в духовных семинариях.
— Я в Нижегородской.
— А я в Костромской.
— Ну, наша была получше… И порядки у нас построже.
— У нас тоже ничего… Отец лекарь, бывало, ухо в трубочку свернет, чуть с корнем не вырывал.
— А образование давали…
Напоследок Власов сказал:
— Жаль, что мы не встречались в прежней нашей жизни…
— Вы в сухопутных силах, а я в береговой обороне. Последнее время состоял начальником военно- морского училища в Либаве…
— Что сейчас поделываете, Иван Алексеевич?
— Начальствую в школе подростков в Вуйхайзе…
— Что это за школа?
— Набрали мальчишек в освобожденных от большевистского ига губерниях лет по двенадцати- четырнадцати.
— На какой предмет?
— Немцы хотят готовить кадры административных работников — в магистраты, полицию… Дело бесперспективное…
— Почему?
— Мрут! Смета крохотная, паек мизерный, а бегают много, только строевых три часа ежедневно… За прошлый месяц из пятисот человек двести сорок списали…
— То есть как списали?
— А куда же их, мертвеньких? Царство им небесное, невинным отрокам…
«А у тебя рожа того и гляди лопнет!» — опять промелькнула ядовитая мысль.
Расстались почти друзьями.
— Ну-с, давайте сюда господина Понеделина, — весело скомандовал Власов.
Трухин усмехнулся:
— С ним, Андрей Андреевич, потяжелее придется… Упрям!
— Ничего! Уговорю… Давайте, давайте…
Разговор с бывшим командующим 12-й армией генерал-лейтенантом Понеделиным, попавшим в плен в августе сорок первого года на Юго-Западном фронте, получился на редкость коротким.
— Что тебе, Власов, от меня надо?
— Хочу поговорить.
— Не о чем мне с тобой говорить…
— А я думаю, есть о чем.
— Ну и думай, если нравится…
И ушел, сказав Трухину:
— Больше меня к этому стервецу не вызывайте…
Бесполезным вышел разговор и с бывшим командующим 8-м корпусом генерал-майором Снеговым.
Снегов, правда, хоть выслушал.
— Ну, что скажете, господин Снегов?
Снегов вздохнул, поднялся с табуретки.
— И тебе не стыдно, Власов?
Молча подошел к двери, пнул ее ногой. Дверь не поддалась.
— Вот сволочь! — произнес Снегов. Было непонятно, кого он обругал — то ли дверь, то ли Власова.
— Не торопись! Подумай, — крикнул Власов. — У тебя все равно выхода нет.
Снегов приналег плечом. Дверь распахнулась.
— Это у тебя, Власов, выхода нет… У меня, видишь, есть…
Ужинали у немецкого коменданта лагеря полковника Пелета. Выпили. Закуска не бог весть что, но по нынешним временам и на том спасибо: кильки ревельские, вареный картофель, сосиски (по три штуки) со сладкой капустой — полковник Пелет, как выяснилось, обожал сладкое.
Штрикфельд поднял рюмку.
— Здоровье фюрера, господа!
Дружно ответили:
— Хайль!
Полковник предложил тост за гостя — выпили и за Власова.
Трухин в немецком мундире сидел нахохлившись — рюмки меньше наперстка! Потом вышел, хлебнул тайком из своих припасов, подобрел. Похвастал перед Власовым удостоверением:
«Офицерский лагерь XIII-Д (Офлаг XIII-Д) Абверофицер (АО) Удостоверение.
Русский военнопленный генерал Трухин Федор, опознавательный знак № 49 офлаг XIII-Д, член русской национальной рабочей партии (Комитет для борьбы с коммунизмом) и, как таковой, является благонадежным и пригодным к использованию в наших интересах».
Справа — подпись, сплошные завитушки. Слева — сиреневая печать со свастикой.
— Вы же мне про эту партию не сказали, — заметил Власов. — Это, выходит, третья?
— Филиал, — буркнул Трухин.
Штрикфельд глянул на часы. Власов догадался: «Пора уходить». И поднялся.
Ночевал в одной комнате с Трухиным. Тот, как только пришел, полез в тумбочку, достал початую бутылку, куда-то сбегал, принес печеной картошки в мундире и два крутых яйца.
— Вот теперь заправимся по-нашенски…
И разговорился:
— Я тут двоюродного брата отыскал, Юрия Андреевича Трегубова… В детстве часто виделись, а потом по большевистской милости оказались в разлуке…
— Как же это вам удалось, Федор Иванович?
— А у меня как у русского коменданта этого лагеря удостоверение на право беспрепятственного продвижения.
— По всей Германии?
