к своим войскам через линию фронта.
Штаб фронта еще с половины сентября неоднократно сообщал, что агентурой и авиационной разведкой установлен подход к фронту новых частей противника. Лукину было известно, что немцы концентрируют силы в районе Духовщины. Штаб фронта приказывал активизировать непрерывную боевую работу всех видов разведки, особенно ночью, держать противника в постоянном напряжении, проникать в его тылы, всеми доступными средствами дезорганизовывать деятельность его штабов.
День и ночь шла скрытая, осторожная работа по укреплению обороны: рыли траншеи с ходами сообщений, создавали противотанковые заслоны и, хотя мин было явно недостаточно, все же ставили минные поля.
В последних числах сентября авиаразведка фронта отметила, что противник усиленно выдвигает мотомехколонны в направлении Ярцево — Духовщина — Белый, было установлено появление новых аэродромов противника в Смоленске, Орше, Витебске и других пунктах. А наши воздушные силы были слабыми — к концу сентября на весь Западный фронт насчитывалось около двухсот исправных машин. Особенно не хватало дневных бомбардировщиков ТУ-2 и ИЛов для штурмовых действий по мотомехчастям противника. И все же, несмотря на численную по сравнению с немцами слабость, летчики ВВС фронта противостояли авиации врага. Так, только за один день 24 сентября на аэродромах Смоленска было уничтожено пятьдесят вражеских самолетов.
26 сентября командующий фронтом Конев предупредил, что по данным всех видов разведки и по показаниям пленного немецкого летчика начало наступления намечено на 1 октября. Летчик сообщил, что руководить операцией будут Кейтель и Геринг — они на днях должны прибыть в Смоленск.
Штаб фронта предписал усилить бдительность, подготовить артиллерию, противотанковую и противовоздушную оборону.
В ночь на 30 сентября в штаб Лукина доставили пленного обер-лейтенанта, как оказалось потом, командира роты. Допрашивал его заместитель начальника штаба полковник Маслов. До этого работники штаба видели разных немцев — самоуверенных, наглых, бравирующих своей храбростью, презрением к смерти и обыкновенных обывателей, одетых в военную форму, плачущих, охотно дающих любые показания и вовсе отказывающихся отвечать; сытых, отворачивавшихся от банки с консервами и куска черного хлеба, и голодных, набрасывавшихся на еду; некурящих и тех, кто на допросе, судорожно глотая воздух, просил «айн сигарет».
Обер-лейтенант был в своем роде единственным экземпляром. Он вел себя на редкость деловито, он говорил по-русски почти без акцента, рассказывал все обстоятельно, подробно. На вопрос, где он так хорошо изучил русский язык, обер-лейтенант ответил, что, кроме русского, он знает еще английский, французский и польский, хотел еще заняться итальянским, но помешала война. По поводу пленения он не выражал ни печали, ни радости, словно просто переменил место жительства.
— На войне случается всякое: одних убивают, других ранят, кому-то надо быть и в плену… В военном училище нам читали лекцию, в которой говорилось, что во всех войнах всегда были пленные.
Обер-лейтенант и вел себя, как на экзамене. Положил руки на колени, смотрел прямо в глаза полковнику Маслову.
— Что вы знаете о предстоящем наступлении?
— Наступление обязательно будет. Моя рота к нему полностью готова.
— Срок?
— Точно не скажу, но, по всей вероятности, не позднее первого или второго октября.
— Почему вы так думаете?
— Командир нашего батальона получил пакет с надписью: «Вскрыть первого октября».
Обер-лейтенант ответил на все вопросы, а когда они были исчерпаны, сам попросил разрешения задать вопрос.
— Скажите, какие самые сильные морозы в Якутске?
— Почему это вас интересует?
— Нас предупредили, что вы всех пленных отправляете в Якутск…
— Не волнуйтесь, — успокоил его Маслов, — мы вас отправим чуть ближе, в Москву.
Немец довольно улыбнулся и поблагодарил:
— Я вам очень признателен…
После того как немца увели, полковник Маслов сказал переводчику, который так и не потребовался:
— Вот это фрукт! Кто его взял?
— Рядовой Мартынов… Из ополченцев…
— Скажите, чтобы представили к награде… Сведения весьма ценные…
Когда на рассвете 2 октября противник начал сумасшедшую артиллерийскую подготовку передового края, сопровождаемую воздушными налетами на ближние тылы армии, это ни для кого — ни для Лукина, ни для командиров дивизий и полков не было внезапным, неожиданным.
Наступления ждали, к нему готовились, его встретили полностью подготовленными, насколько было можно подготовиться в то время.
Основной удар силами 3-й танковой армии Гота и пехотными дивизиями 9-й армии Штрауса противник нанес в направлении Канютино и холм Жерковский — в стык между 19-й и 30-й армиями. Превосходство противника обозначилось немедленно, оно было угрожающим.
Хотя связь с соседями справа и слева часто прерывалась, как и связь со штабом фронта, Лукину было известно, что у соседей положение не легче.
Сосед справа, командующий войсками 30-й армии генерал-майор Хоменко, сообщил, что против его четырех стрелковых дивизий, численно неполных, ослабленных при отходе, немцы ввели в действие двенадцать дивизий, из ник три танковые и одну моторизованную.
Трудно было и у соседей слева — дивизий 16-й армии — их обходили с юга танки Гудериана.
Как ни тяжело было войскам Лукина сдерживать немцев, все же 19-я армия на своем участке отбила все атаки.
Ночью Лукину стало известно о положении, сложившемся на Резервном фронте. Войска 4-й немецкой армии и танки армии Геппнера стремительно вышли на линию Мосальск — Спас-Деменск — Ельня. Можно было предполагать, что тапки Геппнера от Спас-Деменска повернут на северо-восток, к Вязьме, чтобы западнее города соединиться с танками Гота.
Этот замысел немцев совершенно точно определился к утру. 4 октября над армией Лукина, над дивизиями 16-й и 20-й армий нависла угроза окружения. В такое же положение попадала и 32-я армия Резервного фронта.
5 октября стояла отвратительная, мерзкая погода: дул холодный ветер, шел не то дождь со снегом, не то снег с дождем. В окопах, ходах сообщений под ногами хлюпала грязь.
Лукин на рассвете, по пути на командный пункт одной из своих дивизий, увидел, как мокрые, худые, со втянутыми боками лошади с трудом тащили по вязкой дороге пушки — артдивизион перемещался на новую позицию.
Молодой солдат в мокрой стеганке, в коротких, залепленных грязью сапогах шел перед лошадью задом и ласково просил: «Н-но, милая, ну еще, еще!»
Лукин глянул на батарейцев — мокрых, измученных, помогающих лошадям вытаскивать из густой грязи орудия, и горько подумал: «Эх, машин бы нам побольше, вездеходов…»
А дождь все шел и шел…
Лукин знал о потерях, понесенных армией за дни немецкого наступления. Он знал, сколько солдат и офицеров убито, сколько ранено. Когда ему докладывали об убитых. Лукин всегда слушал молча — он понимал, что война есть война и человеческие жертвы неизбежны, и сам он был не застрахован от смерти. И все же каждый раз, слушая доклад, он думал: все ли он как командующий сделал, чтобы убитых было меньше.
В эти дни Лукина больше всего беспокоила судьба раненых, а их было много, они были всюду —
