лежали на полу в колхозных хатах, в овинах, школах, сельсоветах, церквах — везде, где была крыша. В деревушке из пяти домов, — Лукин так и не мог вспомнить потом ее названия, скорее всего, это были какие-нибудь Выселки или Новые Дворики, — во всех пяти хатах на полу, на лавках, на печках лежали раненые. В одной хате раненый лежал на длинном столе. Странно было видеть возле его замотанной полотенцем неподвижной головы глиняный обливной горшок. Рядом на дырявой клеенке лежала деревянная ложка.
Из жителей деревушки осталось только двое — старуха, повязанная, как монашка, в черный платок, и ее внук лет двенадцати. Пустой правый рукав рубашки у мальчика был пришпилен английской булавкой. Старуха, подав Лукину ковш с водой и заметив, что генерал посмотрел на внука, охотно объяснила:
— Добаловался… Все им надо… Схватить где-то успел, а бросить вовремя не сумел…
Все пять домов, а раненых в них было больше ста, обслуживала — она так и сказала «обслуживаю» — военврач Елизавета Ивановна Сердюкова, лет сорока, маленького роста, с большими голубыми глазами на круглом добром лице.
Помогали ей две санитарки да бабка однорукого внука.
— Ходячие у вас есть? — спросил Лукин.
— Нет, — ответила Елизавета Ивановна. — Все, кто ходит, ушли… Боятся тут оставаться.
Лукин хотел спросить: «А вы разве не боитесь?» — и не спросил, боялись или не боялись врач и санитарки, — это в конце концов было не главное. Самым главным было, что они не ушли и, как могли, ухаживали за ранеными.
— С перевязочными материалами плохо, — озабоченно сказала Сердюкова. — Все, что нашли в хатах, — полотенца, наволочки, — все истратили… И медикаменты кончились…
Лукин ничего не ответил, не нашел слов — слишком серьезна была обстановка, чтобы произносить какие-либо слова утешения.
К врачу подошла заплаканная санитарка: Лукин, желая хоть как-нибудь прервать свое тягостное молчание, спросил:
— Что случилось?
Санитарка ответила не ему, а врачу:
— Подполковник Орехов умер, Елизавета Ивановна…
Сердюкова молча пошла к хате. Сделав несколько шагов, она повернулась и сказала:
— Извините, товарищ генерал…
— Это ее подруги, Татьяны Павловны Ореховой, муж, — объяснила санитарка. — Татьяна Павловна вчера умерла, она тоже врачом у нас работала…
— Как вас зовут? — неожиданно для себя спросил Лукин. После, вспоминая этот разговор, Лукин понял, почему задал этой высокой красивой девушке с заплаканными черными глазами такой ненужный вопрос — он в ту минуту почувствовал себя виноватым за всех раненых, лежащих, по сути дела, без всякой помощи, за смерть подполковника Орехова, его жены, за все тяжелое, что происходило в его армии, даже за то, что еще сильнее припустился дождь.
— Лена, — совсем по-штатски ответила санитарка и, спохватившись, добавила: — Елена Мордвиновна, товарищ генерал. — И добавила через секунду: — Лейтенант.
Она стояла с непокрытой головой. Капли дождя падали со лба на щеки, смешивались со слезами, она их не вытирала, видно, стеснялась, держала руки по швам.
А дождь все шел и шел…
Генерал вошел за Леной в крайнюю избу. В сенях на полосатой домотканой дорожке лежал мертвый. Лицо у него было прикрыто куском окровавленного полотенца. Лукин шагнул осторожно, словно он шел не мимо мертвого, а мимо усталого, уснувшего человека и боялся его разбудить.
Все, кто еще мог поворачиваться и смотреть, повернули лица и молча смотрели на генерала. Никто ничего не спросил, только когда Лукин взялся за темную железную скобку двери и пригнул голову, чтобы выйти, кто-то хрипло произнес:
— Пропадем, товарищ генерал? Или как?
Понимая, что много слов тут говорить не надо, — люди ждали только тех слов, которые им в эту минуту были важнее всего. — Лукин ответил:
— Постараемся отправить вас в тыл…
И, не желая обманывать людей, попавших в беду, добавил:
— Постараемся… Но вы знаете, как трудно…
— Знаем, товарищ генерал! Очень даже хорошо знаем… К немцам попадать неохота… Скажите, товарищ генерал, Москва не сдана?
— Что вы, голубчик! — искренне удивился Лукин. — Как же это можно?!
Рытье траншей, похороны убитых, перемещение артиллерии на другие позиции, заботы о боеприпасах и медикаментах — это и многое другое составляло содержание фронтовой жизни, потому что в конце концов это все же была жизнь: невероятно трудная, полная лишений, опасностей — но жизнь!
И она подбрасывала Михаилу Федоровичу Лукину десятки вопросов, все они были важные, срочные и требовали немедленного решения. Но один вопрос, самый главный, жизненно важный, занимал все его мысли — как сделать, чтобы армия сохранила боевую целостность, чтобы не потерялась связь со своими частями, со штабом фронта, чтобы не допустить расчленения армии противником. Все это сводилось к простым, слегка отдающим канцелярским душком словам — «не потерять управление». Вот эти три таких обычных, простых слова и были главными для генерала Лукина.
Сталкиваясь с проблемами, которые когда-то, в далекие теперь мирные годы, на учениях (а это все ушло в очень далекое прошлое — казалось, прошло не четыре месяца, а много лет) представлялись легко разрешимыми, Лукин думал: «Просто было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить…» И вспоминал не только чужие, но и свои ошибки и просчеты.
И как ни трудно было поддерживать часто прерывающуюся связь со своими частями и со штабом фронта, все же штаб 19-й армии и командующий сохраняли и осуществляли управление войсками, отражавшими атаки немцев. И хотя самый трудный вид боя — отход, а он труден и опасен, потому что, отступая, можно на своих плечах нести противника за собой, отход войск 19-й армии совершался организованно, без паники. Тащить противника на своих плечах здесь, под Вязьмой, было особенно опасно — он рвался к Москве.
7 октября утром в тылу армии на высоком берегу реки Воря, где проходило шоссе Вязьма — Ржев, разведкой были обнаружены немецкие танки — это были танки седьмой танковой дивизии 3-й танковой армии Гота, совершившие глубокий прорыв на соединение западнее Вязьмы с танковыми дивизиями 4-й танковой армии Геппнера с целью окружить наши войска.
Если бы в руки Лукина могло попасть донесение командира 7-й танковой дивизии немцев!
«Натиск Красной Армии в направлении Сычевки такой сильный, что я ввел последние силы своих гренадеров. Если этот натиск будет продолжаться, мне не сдержать фронта и я буду вынужден отойти».
Но даже если бы Советское командование знало, что немцы уже выдыхаются, армия Лукина и войска других армий, сражавшихся под Вязьмой, сделать больше того, что они уже сделали, не смогли бы — они были обескровлены беспрерывными пятидневными боями, у них кончались боеприпасы, люди падали с ног просто от усталости.
И все время шел и шел дождь…
Рядовой ополченского батальона Феликс Мартынов, захвативший в плен обер-лейтенанта Экснера, обещанной полковником Масловым медали получить не успел…
На войне происходят события, разные по своей значительности. Об одних потом историки напишут целые тома, о других даже и не упомянут нигде, разве только после войны бывалый солдат, воротясь домой и сидя летним, тихим вечером на завалинке с таким же «корешем», вспомнит:
— А вот у нас был случай…
