подвернутой ногой, злорадно закричал по-немецки:
— Сейчас вы все будете шуметь! Слышал сам! Только что! Передовые части вступили в Москву! В Москву!
Немцы зашумели.
Хеслер, с ненавистью глядя прямо в глаза Лукину, орал:
— Москва! Москва!
Лукин не поверил. Он не мог поверить этому обезумевшему от радости наглому, жалкому гитлеровцу.
Он не мог поверить, это было чудовищно — поверить, что в Москве немцы.
Он не мог поверить, так как понимал, что если бы даже передовым частям гитлеровской армии удалось прорваться в Москву, то бои за столицу шли бы не один месяц, они были бы яростными, беспощадными.
Он просто не мог в это поверить.
И все же ему на мгновение стало страшно. Он дотянулся до повязки на своей культе и начал срывать ее. Зачем он это делает, он не дал себе отчета, ему надо было что-нибудь делать, иначе его мозг, сердце не выдержали бы горечи и тоски, охватившей его.
И генерал Лукин снова потерял сознание.
МОСКВА
Снег покрыл всю русскую землю.
Злее становились ранние морозы.
Люди в утренней полутьме собирались у репродукторов. Стояли молча, ждали сводку с фронта.
«Ведя неравные бои, наши войска вынуждены были отойти на рубеж Дорохово, западнее Кубинки…»
— Мы в прошлом году в Кубинке дачу снимали. О господи!
«В районе Боровска ценой больших потерь противник оттеснил наши части к реке Протва, а затем к реке Нара».
— А мы хотели летом отдыхать в Наро-Фоминске, там у мужа родственники… Там знаете какой воздух…
— Говорят, там микроклимат.
— Тише! Что вы, право!
«На Волоколамском направлении…»
«Яхрома… Юхнов… Медынь…»
«Внимание! Внимание! Товарищи! В час грозной опасности для нашего государства Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества, геройства, стойкости… Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной и любимой Москве. Сейчас, как никогда, требуется бдительность, железная дисциплина, организованность, решительность действий…»
«По постановлению Государственного Комитета обороны в городе Москве и прилегающих районах с 20 октября вводится осадное положение».
— Вот это правильно!
На восток шли эшелоны — увозили детей, женщин. Уезжали на Урал, в Сибирь заводы, институты.
К Москве торопились уральские, сибирские дивизии…
Вечером 6 ноября немецкие самолеты пытались прорваться к столице. Хлопали зенитки. Осколки стучали по асфальту…
Когда-то после радостных слов «угроза воздушного нападения миновала! Отбой!» мальчишки бросались подбирать осколки, — теперь никто не обращал внимания, надоело. Осколки убирали дворники.
Отмечалась двадцать четвертая годовщина Октября. Двадцать четвертая всего-навсего!
Кто бывал на торжественных заседаниях в Большом театре, тот знает, какая атмосфера царила перед началом и в перерывах. Люди собирались известные на всю страну, серьезные, деловые — руководители наркоматов, предприятий, организаций, знаменитые рабочие, колхозники, ученые, артисты, художники. Здоровались, обнимались, иные, проводя всю жизнь в хлопотах, заботах, только тут и встречались…
А иной раз кое-кто тут дела хозяйственные решал, причем такие, о которых до этого месяцами спорили и никак решить не могли, а тут договаривались за пять минут — обстановка товарищества, единства помогала убрать все мелкое, что мешало.
И всегда перед началом стоял веселый гул.
На станции метро «Маяковская» было тихо. Не слышно даже сухого, резкого хлопанья зениток — глубина солидная.
Медленно подошел поезд. Прибыли члены правительства, Государственный Комитет Обороны, прибыл Сталин.
Тишину разорвали аплодисменты. Сталин поднял руку: «Не надо! Нынче не до аплодисментов».
В Архангельске, в Казани, в Тбилиси, в Иванове, в тысячах городов, сел, в штабах полков дивизий, корпусов, армий, в матросских кубриках, на подводных лодках, на заводах, где собирали танки, в эшелонах, идущих курьерской скоростью на запад, в госпиталях — всюду, где работало радио, люди произносили:
— Тише! Тише!
Ждали — сейчас будет говорить Сталин. Над страной летел глуховатый голос, вселявший надежду, уверенность.
— Никогда еще советский тыл не был так прочен, как теперь. Вполне вероятно, что любое государство, имея такие потери территории, какие мы имеем теперь, не выдержало бы испытания, пришло в упадок…
«Верно, товарищ Сталин, правильно!»
— Наша армия действует в своей среде, пользуется непрерывной поддержкой своего тыла…
«Правильно! Совершенно верно!»
— Немецкие захватчики хотят вести истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат…
«Получат!»
— Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!
«Смерть! За все заплатят, за все!»
Попозднее, после перерыва, торжественный, праздничный голос:
— Выступает народный артист СССР Максим Дормидонтович Михайлов…
Взрыв аплодисментов…
— «Вдоль по Питерской…»
— Слышите, товарищи? Вы слышите? Поет Михайлов! Значит, порядок!
— Порядок! А вы что думали?!
Ветер, ветер! Холодный, пронизывающий до костей. Ветер кидает сухой снег в строгие лица неподвижно стоящих на Красной площади солдат.
Небо над Москвой заволокли серые свинцовые тучи.
