Но независимо от масштаба той или иной операции, от значимости ее для общего хода войны, в каждой из них участвовали люди и для них эта операция — будь то прорыв неприятельского фронта и выход армии на оперативный простор, или бой за высоту, или взятие населенного пункта из семи домов — всегда событие очень важное, иногда последнее в их жизни.
И в любом, даже самом малом деле на войне — всюду нужно умение, храбрость, воля к победе и твердость характера и самое главное — любовь к своей Родине, которая по-настоящему воодушевляет на подвиг, дает ясное понимание того, что если и придется погибнуть, то за правое дело.
Вот об этом — о том, что всякий подвиг во имя Родины священен, о любви к Родине, к народу, к партии и вел разговор политрук Александр Сергеевич Соломенцев с красноармейцами второй роты ополченского батальона.
Удивительный человек был политрук Соломенцев — уже не молодой, лет за сорок пять, коммунист, вступил в партию, когда войска Михаила Фрунзе готовились к штурму Уфы — в июле 1919 года. И тогда, оказывается, было принято вступать в коммунистическую партию перед боем и писать заявления:
«В случае чего, считайте меня партийным».
В гражданской жизни профессия у Соломенцева была самая что ни на есть мирная — он заведовал районным отделом благоустройства. В ополчении он стал политруком.
Когда произносят это слово, образованное из двух слов, оно звучит слишком привычно, а потому несколько стерто. Иное дело, если сказать полностью — политический руководитель!
Наверное, потому, что батальон был ополченский, к политруку многие обращались по-штатски:
— Товарищ Соломенцев!
Слушать его любили. То ли голос у него был какой-то особенный, то ли манера говорить задушевная, но других, проводящих беседы на ту же тему, слушать, конечно, слушали, но иногда формально, соблюдая дисциплину. Соломенцева же слушали с удовольствием.
Ополченцы к своим окопам привыкли, настолько можно привыкнуть к любому трудному положению. Сначала охраняемый батальоном участок был тихим. Видно, именно предвидя это, командование и поставило сюда ополченцев, подкрепив их справа и слева «настоящими» подразделениями.
Но на третий день тишина кончилась — гитлеровцы после короткой, но сильной артподготовки пытались пробить брешь в нашей обороне.
День выдался тяжелый. В лощинке, на берегу безымянной речки остались догорать три немецких танка. Густой, темно-синий дым долго стелился по низинке. Пахло, как в деревенской кузнице. Когда дым рассеялся, стали видны трупы в серых мундирах. Один лежал совсем близко, метрах в двадцати, можно было рассмотреть стоптанные подметки.
И батальон понес потери — две были особенно горькими — погибли комбат капитан Кирпичев и ополченец художник Петр Александрович Минаев.
Но окопы ополченцев были словно заколдованные — немца успеха так и не добились, хотя пытались пробиться тут за три дня раз семь.
— Они, конечно, опять полезут, — тихо говорил Соломенцев. — Вот какое положение. Они не могут не лезть, а мы не можем отойти…
Он неожиданно сменил тему разговора.
— Знаете, о чем я сейчас мечтаю? Попаду домой в Москву и обязательно сразу в Сандуны… Мы всегда втроем ходили: я, главный бухгалтер Котов и цветовод Жихарев…
Послышался гул танков.
— Идут, — спокойно сказал Соломенцев. — Давайте, товарищи, работать…
Головная низкопосаженная машина T-IV, со щитками почти наполовину прикрывающими колеса, шла ходко, споро. Ее низкая, приплюснутая башня с длинноствольной пушкой молчала, словно ожидая, когда откроют огонь советские солдаты.
За ней, чуть поодаль, шли три средних танка T-III и, оберегая головную, тяжелую машину, беспорядочно стреляли.
— Экие дураки! — крикнул Соломенцев. — Пугают…
Феликс Мартынов в эти минуты не думал об опасности — у него на это просто не было времени. Он осмотрел свое хозяйство: бутылки с зажигательной жидкостью, две заранее приготовленные связки гранат.
В лощине появились еще четыре немецких танка. Они шли быстро, догоняя первые.
Соломенцев крикнул:
— Десант!
Показались еще три танка. Такого еще на участке батальона не бывало.
Феликс Мартынов не услышал команды, он ее почувствовал, понял, что, если не остановить хотя бы одну неприятельскую машину, может случиться самое страшное — люди отступят, побегут под пулеметным огнем и будут расстреляны, раздавлены танками.
Он пополз вперед, не слыша выстрелов ни чужих ни своих, ничего не видя, кроме широкой стальной груди танка. Он приподнялся, замахнулся и изо всей силы бросил гранаты под правую гусеницу. Упав, стараясь как можно теснее прильнуть к сырой земле, он увидел — танк горит.
Ползком Феликс вернулся к своим. Он свалился в окоп и, тяжело дыша, прерывисто сказал:
— Все! Готово!
И тут раздался страшный грохот, и Феликс потерял сознание.
Когда он очнулся, то никак не мог сообразить, какое сейчас время суток — день или вечер. В голове шумело, во рту был какой-то железный привкус, хотелось пить.
В окопе возился рядовой Виктор Хомяков, Феликс узнал его по широкой сутулой синие. Сначала Мартынов не понял, чем занят Хомяков, а потом, приподнявшись, разглядел, что он вытаскивает из окопа мертвеца, в котором Феликс с ужасом узнал Соломенцева.
— Витя! — хотел крикнуть Феликс и не смог, а только прохрипел. Но Хомяков все же услышал.
— Ты живой?
— Витя, помоги мне…
Но Хомяков смотрел не на него, а в сторону, на разрушенный бруствер. Феликс тоже посмотрел туда — наверху стоял немецкий солдат, стоял спокойно, курил.
Связь со штабом фронта и с соседями была потеряна 7 октября, 8 октября над частями окруженной 19-й армии появились наши самолеты, сбросили продовольствие и боеприпасы. Еще раз самолеты появились девятого — прошли на запад бомбить противника.
Поняв, что его армия окружена окончательно, Лукин отдал приказ выходить небольшими группами. В ночь на 12 октября Лукин в кромешной тьме отстал от работников штабарма и остался один, а утром немецкая пуля перебила Михаилу Федоровичу локтевой нерв. К счастью, поблизости оказались две санитарки, молоденькие, совсем еще девочки.
Сначала они попытались снять с генерала шинель, но Лукин приказал им оторвать по швам рукав. Под шинелью на Лукине был еще комбинезон. Плотная ткань не поддавалась ножницам — пока санитарки добрались до раны, генерал потерял много крови. Он подбадривал своих хоть и старательных, но малоопытных медиков:
— Что-то, девочки, у меня в голове звенит… Вроде бы музыка…
Наконец рану перетянули. Лукин встал и пошатнулся…
— Товарищ генерал, мы вас дотащим! Ложитесь на шинель…
Лукин понял, что девушкам не под силу тащить его.
— Девчата, бегите! Пропадете вы со мной…
Упорные девчата поволокли по мокрой земле его тяжелое, крепкое тело. При каждом движении боль в сломанной недавно ноге все сильнее и сильнее отдавала в голову. Но Лукин был еще способен шутить, иронизировать над собой:
— Совсем ходить разучился!
Мелькнула горькая мысль: «Пропадут девчонки из-за меня».
