Одна природа только, утешая, порой стучится веткою в окно. Да вечером из окон иностранца там, где антенна в воздухе висит, порой обрывок песни или танца из сказочного мира долетит.
177
Шумят в лесу маховики дубов. Ревет пропеллер ветра над трубою; несется ветер мимо вдоль домов, хлеща по окнам пыльною полою. Дом, сотрясаясь, пляшет и гудит. В саду скрежещут ветки и заборы. И кто-то ставни извне теребит и потрясает, пробует запоры. Трепещет время в маленьких часах. Трепещет сердце у меня в руках. По комнате широкими кругами порхает тьма, и беспричинный страх, как прах, встает под черными крылами. И со стола под взмахом темноты шурша слетают белые листы, покрытые моими письменами. Меня в немых объятьях держит сон и душит страшной и правдивой грезой, и сквозь нее я слышу, как угрозой ночь вырывает мой тревожный стон. Под душною и липкой простынею я слышу –?камни города толпой со всех сторон идут, растут стеною и падают на дом дрожащий мой. И вижу я, придавленный камнями, – из мира вольного над черными полями летит вдоль звезд на крыльях почтальон, земное счастье разнося по свету; он машет палкой мне, что писем нету, и пролетает, прерывая сон.
178
Недоуменье первое любви – все эти жала, лепет бредовой. Ты все узнал, велевший мне: живи, все победил, творец крылатый мой. Но я –?тяжел от плоти и бескрыл, я одинок в тоске своей и слеп. Я ничего, познав, не победил, и мне постыл насущный горький хлеб. Над ропщущей ворчливою плитой, во тьме растущих из души ночей – напрасно Ты склонялся надо мной, для всех живых единый и ничей. Ты знал, мечта о смерти и покой уже, как тени, надо мной растут – касаясь тела на груди рукой, Ты ощущал их вечный холод тут. Ты молча знал, немая тишина и неизменный мерный шаг минут меня с ночного тлеющего дна в иную ночь –?беззвездную зовут. Ты грустно знал, растаял в пыль и дым ком первобытный глины и любви. И надо мной тяжелым и слепым Ты повторить уже не смел: живи.
