Ворча, раздавит лапою тяжелой чудовище автобуса тупое – на камнях, сморщенных его ленивым брюхом... Так кончится что было душной школой... по классам жизни заточенным слухом, не помнящим мучительно иное. Лишь каменные тихие святые и голуби, слетающие к ним, да вот еще любви комочек снежный напрасно длят часы мои пустые. Но будет прав мой тесный, неизбежный последний час –?гудок, бензинный дым, сухой асфальт и... кто-то нежный-нежный.
180
Как о солнечном огненном рае, вспоминаю об этой стране, где я-тело прожил, умирая, где я-дух оперился в огне. О холмистом, о облачном крае, о речном утоляющем дне. Сны о крыльях, о трубах, о зовах, явь о грязном, голодном житье. В утешеньях, для мира не новых, там я спал и бродил в пустоте. На осеннем костре оживая, воплощаясь в прозрачной весне, из библейского древнего рая Ева там приходила ко мне, в том холмистом, в том облачном крае, в той уже отошедшей стране. Я из камня, из крови и пота неумело свой дом возвожу, и бескрыла земная работа, за которой я дни провожу. Смотрит молча насмешливый кто-то, как я землю на тачки гружу. Я топчу по дороге посевы, вагонетки по рельсам веду. Вдохновенья земные и гневы приучаю бичами к труду. Но ни солнца, ни крыльев, ни Евы я на камни свои не сведу. Только ночью, себя вспоминая, в наступившей ночной тишине, как о солнечном огненном рае, я мечтаю о прошлой стране – о холмистом, о облачном крае, незабвенно приснившемся мне.
181
В лесу крестов в конвульсии смертельной с жестокостью напрасной и бесцельной распят среди тропинок и дорог то каменный, то деревянный Бог. Зачем не духом жизни озаренным, но судорогой смертною сведенным изобразил пророка ученик, открыл страданьем искаженный лик прохожим праздным, парочкам влюбленным, – так полюбил окостеневший труп с упреком мертвых почерневших губ. Как это чуждо нашей жизни нищей и тишине, уснувшей на кладбище, где мирные соседи под землей, сложив спокойно восковые руки, лежат, забыв последний вздох разлуки, найдя давно обещанный покой.
