только что написанные. Он мне сказал причину их происхождения, и тут же я их
списал, потом и другие из его товарищей сделали то же, стихи эти пошли по
рукам.
Успех этот радовал меня по любви к Лермонтову, а Лермонтову, так
сказать, вскружил голову — из желания славы. Экземпляры стихов раздавались
всем желающим, даже с прибавлением двенадцати стихов, содержащих в себе
выходку противу лиц, не подлежащих русскому суду — дипломатов (и)
иностранцев, а происхождение их есть, как я убежден, следующее. К Лермонтову
приехал брат его камер-юнкер Столыпин. Он отзывался о Пушкине невыгодно,
говорил, что он себя неприлично вел среди людей большого света, что Дантес
обязан был поступить так, как поступил. Лермонтов, будучи, так сказать, обязан
Пушкину известностью, невольно сделался его партизаном и по врожденной
пылкости повел разговор горячо. Он и половина гостей доказывали, между
прочим, что даже иностранцы должны щадить людей замечательных в
государстве, что Пушкина, несмотря на его дерзости, щадили два государя и даже
осыпали милостями и что затем об его строптивости мы не должны уже судить.
Разговор шел жарче, молодой камер-юнкер Столыпин сообщил мнения,
рождавшие новые споры, — и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет
до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и
Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому.
Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал
его словами, которые почти полностью поместил в стихах: «если над ними нет
закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд».
Разговор прекратился, а вечером, возвращаясь из гостей, я нашел у
Лермонтова и известное прибавление, в котором явно выражался весь спор.
Несколько времени это прибавление лежало без движения, потом по
неосторожности было объявлено об его существовании и дано для переписывания;
чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем
охотнее давал я переписывать экземпляры.
Погруженный в думу свою, лежал поэт, когда в комнату вошёл его
родственник, брат верного друга поэта Монго-Столыпина, камер-юнкер Николай
Аркадьевич Столыпин. Он служил тогда в Министерстве иностранных дел под
начальством Нессельроде и принадлежал к высшему петербургскому кругу. Таким
образом, его устами гласила мудрость придворных салонов. Он рассказал
больному о том, что в них толкуется. Сообщил, что вдова Пушкина едва ли долго
будет носить траур и называться вдовою, что ей вовсе не к лицу и т. п.
Столыпин, как и все, расхваливал стихи Лермонтова, но находил и
недостатки и, между прочим, что «Мишель», апофеозируя Пушкина, слишком
нападает на невольного убийцу, который, как всякий благородный человек, после
всего того, что было между ними, не мог бы не стреляться: честь обязывает.
Лермонтов отвечал на это, что чисто русский человек, не офранцуженный, не
испорченный, снес бы со стороны Пушкина всякую обиду, снес бы ее во имя
любви своей к славе России, не мог бы поднять руки своей на нее. Спор стал
горячее, и Лермонтов утверждал, что государь накажет виновников интриги и
убийства. Столыпин настаивал на том, что тут была затронута честь и что
иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что судить Дантеса и Геккерна по
русским законам нельзя, что ни дипломаты, ни знатные иностранцы не могут быть
