Он был чуток к любви и безгранично предан тем, кого заключил в свое
сердце. Но именно эта бесконечная преданность и делала его требовательным.
Одна фальшивая нота заставляла его съежиться в самом себе и нарушала все
душевное равновесие. Восстановление прежних отношений было уже
немыслимым. Нежнейшие струны, вновь связанные, не могли издавать прежнего
чистого звука. При всем желании возобновить прерванные отношения, этого не
удавалось Лермонтову, и он переходил к сарказму, в котором не щадил ни себя, ни
других. От этого он внутренне чувствовал себя ещё более несчастным.
Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взгляду
остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в
другую, более глубокую связь существующего, — это была способность
пророческая, и если Лермонтов не был ни пророком, в настоящем смысле этого
слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что
он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он не
был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою
своих ближних, а единственно только своею собственной судьбой, — и тут он,
конечно, был более пророк, чем кто-либо из поэтов.
Он испытывал власть судьбы. Он вперёд, так сказать, теоретически
изведывал жизнь и страдание с самого детства. Он страдал более чем жил.
...Укажу лишь на одно удивительное стихотворение, в котором особенно
ярко выступает своеобразная способность Лермонтова ко второму зрению, а
именно знаменитое стихотворение «Сон». В нём необходимо, конечно, различить
действительный факт, его вызвавший, и то, что прибавлено поэтом при передаче
этого факта в стройной стихотворной форме, причём Лермонтов обыкновенно
обнаруживал излишнюю уступчивость требованиям рифмы, но главное в этом
стихотворении не могло быть придумано, так как оно оказывается «с подлинным
верно». За несколько месяцев до роковой дуэли Лермонтов видел себя
неподвижно лежащим на песке среди скал в горах Кавказа, с глубокою раной от
пули в груди, и видящим в сонном видении близкую его сердцу, но отдалённую
тысячами вёрст женщину, видящую в сомнамбулическом состоянии его труп в
этой долине. Тут из одного сна выходит, по крайней мере, три: 1) Сон здорового
Лермонтова, который видел себя самого смертельно раненным — дело
сравнительно обыкновенное, хотя, во всяком случае, это был сон в существенных
чертах своих вещий, потому что через несколько месяцев после того, как это
стихотворение было записано в тетради Лермонтова, поэт был действительно
глубоко ранен пулею в грудь, действительно лежал на песке с открытою раной и
действительно уступы скал теснилися кругом. 2.) Но, видя умирающего
Лермонтова, здоровый Лермонтов видел вместе с тем и то, что снится
умирающему Лермонтову:
Это уже достойно удивления. Я думаю, немногим из вас случалось, видя
кого-нибудь во сне, видеть вместе с тем и тот сон, который видится этому вашему
