занимали несколько домов, а затем уже, с течением времени, перебрались и в
Петербург. Михаил Юрьевич частенько наезжал с товарищами к цыганам в
Павловск, но и здесь, как во всем, его привлекал не кутеж, а их дикие разудалые
песни, своеобразный быт, оригинальность типов и характеров, а, главное, свобода,
которую они воспевали в песнях и которой они были тогда единственными
провозвестниками. Все это он наблюдал и изучал, и возвращался домой почти
всегда довольный проведенным у них временем.
Мне случилось однажды в Царском Селе уловить лучшую минуту его
вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с
пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно
выразительны. «Что с тобою?» — спросил я. «Сядьте и слушайте», — сказал он и
в ту же минуту в порыве восторга прочел мне от начала до конца всю свою
великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-грузински), которая только что
вылилась из-под его пера. Внимая ему, и сам пришел я в невольный восторг: так
живо выхватил он из ребр Кавказа одну из разительных сцен и облек ее в живые
образы пред очарованным взором. Никогда никакая повесть не производила на
меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его
«Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при первом одушевленном
чтении самого поэта.
Я бешусь на Лермонтова, главное, за то, что он повесничает со своим
дивным талантом, и за то, что он не хочет ничего своего давать в печать и, по-
моему, просто-напросто оскорбляет божественный свой дар, избирая для своих
стихотворений сюжеты совершенно нецензурного характера и вводя в них вечно
отвратительную барковщину.
Во всяком случае некоторые товарищи, как, например, Годеин и другие,
чтили в нем поэта и гордились им.
Между тем некоторые гусары были против занятий Лермонтова поэзией.
Они находили это несовместимым с достоинством гвардейского офицера.
— Брось ты свои стихи, — сказал однажды Лермонтову любивший его
более других полковник Ломоносов, — государь узнает, и наживешь ты себе
беды!
— Что я пишу стихи, — отвечал поэт, — государю было известно еще
когда я был в юнкерской школе, через великого князя Михаила Павловича, и вот,
как видите, до сих пор никаких бед я себе не нажил.
— Ну, смотри, смотри, — грозил ему шутя старый гусар, — не зарвись,
куда не следует.
— Не беспокойтесь, господин полковник, — отшучивался Михаил
Юрьевич, делая серьезную мину, — сын Феба не унизится до самозабвения.
Как-то я подошел к окну и увидел на нем тетрадь, и очень толстую; на
заглавном листе было крупными буквами написано: «Маскарад, драма». Я взял ее
и спросил Лермонтова: его ли это сочинение? Он обернулся и сказал: «Оставь,
оставь, это секрет». Но потом подошел, взял рукопись и сказал, улыбаясь:
«Впрочем, я тебе прочту что-нибудь; это сочинение одного молодого человека»,
— и, действительно, прочел мне несколько стихов, но каких, этого за давностью
