нашей корзине, занявшись содержанием ее прилежно, впрочем, при помощи
наших возниц, кушавших и пивших с увлечением. Тут было решено в память
нашего пребывания в этом балагане написать на стене его, хорошо выбеленной,
углем все наши псевдонимы, но в стихах, с тем чтобы каждый написал один стих.
Нас было десять человек, и написано было десять нелепейших стихов, из которых
я помню только шесть; остальные четыре выпарились из моей памяти, к горю
потомства, потому что, когда я летом того же года хотел убедиться, существуют
ли на стене балагана наши стихи, имел горе на деле осознать тщету славы: их
уничтожила новая штукатурка в то время, когда балаган, пустой зимою, сделался
временною лавочкою летом.
«Таким образом, — продолжал Юрьев, — ни испанец, ни француз, ни
хохол, ни англичанин, ни итальянец в память мою не попали и исчезли для
истории. Когда мы на гауптвахте, в два почти часа ночи, предъявили караульному
унтер-офицеру нашу шуточную записку, он имел вид почтительного недоумения,
глядя на красные гусарские офицерские фуражки: но кто-то из нас, менее других
служивший Вакху (как говорили наши отцы), указал служивому оборотную
сторону листа, где все наши фамилии и ранги, правда, не выше корнетского, были
ясно прописаны».
«Но все-таки, — кричал Булгаков, — непременно покажи записку
караульному офицеру и скажи ему, что французский маркиз был на шестом
взводе». «Слушаю, ваше сиятельство, — отвечал преображенец и крикнул
караульному у шлагбаума: «Бомвысь!» И мы влетели в город, где вся честная
компания разъехалась по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он
пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, добрейшую старушку, не
умеющую сердиться на наши проказы, что он весьма действительно маркиз
Глупиньон… Много было хохота по случаю этой, по выражению Лермонтова,
«всенародной энциклопедии фамилий».
Лермонтов принадлежал к тому кругу петербургского общества, который
составляет какой-то промежуточный слой между кругом высшим и кругом
средним, и потому не имеет прочных корней в обоих. По роду службы и родству
он имел доступ всюду, но ни состояние, ни привычки детских лет не позволили
ему вполне стать человеком большого света. В тридцатых годах, когда разделение
петербургских кругов было несравненно резче, чем теперь, или когда, по крайней
мере, нетерпимость между ними проявлялась сильнее, такое положение имело
свои большие невыгоды. Но в смягчение им оно давало поэту, по крайней мере,
досуг, мешало ему слишком часто вращаться в толпе и тем поперечить своим
врожденным наклонностям. Сверх того, служба часто требовала присутствия
Лермонтова в окрестностях Петербурга, где поневоле все располагало его к
трудам, чтению, пересмотру его заброшенных было тетрадок.
Первое появление Лермонтова в свете произошло под покровительством
