Году в 1923-м я передала сборник стихов в издательство «Недра», где его рецензировала Софья Парнок. Она отвергла мою книгу, сказав: «Если сравнить ваши стихи с букетом цветов, то он уж слишком разнороден: кашка рядом с пионом, жасмин с ландышем».
Выглядела она старой учительницей.
Как помнится, «Недра» организовал Петр Зайцев[162], личный секретарь и друг Андрея Белого.
14. Иван Бунин
В раннем возрасте я послала на отзыв Бунину свои стихи, безнадежно плохие. Ответ был:
«Многоуважаемая О. А.,одно могу посоветовать Вам — продолжайте писать, стараясь говорить свое и своими словами, а не чужими и не столь „красивыми“. Простите столь краткий и столь поздний ответ — получил Ваше письмо только недавно.
Ив. Бунин.
10.11.1915. Москва»[163].
15. Владимир Пяст
Владимир Алексеевич приходил ко мне в двенадцатом часу ночи. Я тогда жила в комнате с сестрой, которая рано вставала на работу и рано ложилась. Я не могла принять гостя в такой неурочный час, и мы шли обедать на Ярославский вокзал. Пяст делал много интересных литературных открытий, — в давних журналах, забытых изданиях он находил неведомые художественные перлы.
Он часто говорил: «Poesie c’est je ne sais quoi»[164].
Он мучился без квартиры. Занимался торговыми делами, продавал сено, играя словами: «Овса и сена — отца и сына».
Несколько раз он занимал у меня гривенники на проезд, а потом звонил по телефону и представлялся: «С вами говорит ваш должник 53-х копеек».
Мне очень нравилась его виртуозная поэма «Бельгия». Она не только нигде не была напечатана, но и нигде не записана у автора[165]. Я предлагала свои услуги для записей. Владимир Алексеевич как-то позвонил мне и предложил приехать к художнику, который пишет его портрет: в это время он свободен и может диктовать. Но запись у нас не состоялась.
В поэме «В нонах»[166] Пяст описывал тяжкие состояния мучившей его душевной болезни.
Была еще ненапечатанная поэма о поездке в сосновые леса к затворнику. Там есть глава, где говорится: автор шел по лесной поляне и думал: «Если путь мой благ и дорога благословенна, пусть явится в знак прощенья передо мной в изобилии земляника». И на ближнем повороте открылись краснеющие заливы земляники. Но беседой со старцем Пяст остался неудовлетворен. Разговор был о разводе с женой[167]. Старец порицал его.
Пяст считал женщинами только очень высоких женщин. Такой и была его спутница по чтецким выступлениям[168], Омельянович[169]. Они читали стихи дуэтом и в Москве, и в ряде других городов. Пяст говорил, что, если в них не бросали тухлых яиц и гнилых яблок, они считали, что имели успех.
Помню в квартире Озаровской[170] выступление дочери Омельянович, танцевавшей стихи Гумилева:
Изящная девочка лет 12-ти. Маниакальной привязанностью был известен Пяст к поэту Евгению Нельдихену[172]. Сей был абсолютно убежден в своей гениальности и выражал соответственное величие самым скандальным образом. Мне приходилось видеть несчастного, он не был лишен мыслей и способностей. А уж по откровенности высказывания он был единственным. «Кто тебя ценит? — посмеивался Пяст. — Я, да несколько дам».
Иногда Пяст, простившись с хозяевами дома, через минуту вновь стучался в дверь, выкрикивал: «Нельдихен гениален!» И скрывался.
О сыне Гумилева — Льве Николаевиче[173] — Пяст сказал: «Он симпатичен, но это ведь большее из качеств».
Умер В. А. от рака легких. Мучимый тяжкой болезнью, скитался по больницам и санаториям. Ночами напролет кричал от боли. Гроб его был заколочен, настолько страшно было его черное лицо. Хоронили несколько человек. Двое, трое близких, двое, трое знакомых, случайно узнавших о смерти Пяста.
Со стороны общественных организаций — никакого внимания.
16. Владимир Кириллов
Мы встретились в д[оме] о[тдыха] «Малеевка» в 1928 году. Владимир Тимофеевич держался общества Ивана Рахилло[174], высокого парня с плоскими рассказами, бренчаньем на гитаре и наклонностью балагурить.
В д[оме] о[тдыха] было всего 17 человек, разнородных и пестрых: художник Синезубов; автор «Рыжика» Свирский; ленинградский критик Юдифь Райтлер; молодой поэт Попов, через год покончивший с собой (его хвалили за стихотворение «Деревья»); недоразвитая, иногда трогательная своей откровенностью поэтесса Анна Земная; писатель Давид Хаит[175] и др. Программы развлечений никакой не было — играли в крокет, в городки, гуляли в лесу. А лес был дремучий, оживленный капризной речкой Вертушинкой: то — ручеек, то — бурный поток.
Владимир Тимофеевич, не отличаясь красотой, был очень привлекателен собой: невысокий, с пышной шевелюрой, того возраста, когда осень похожа на весну, с той фигурой, которая неумышленно оказывается в центре пейзажа. Он обладал искусством обхождения с людьми, мягкий и гибкий в обращении, лукавый, сердечный и дразнящий. Он не то что «любил природу», он был с ней органически связан: серый, теплый день звал его в поля, в леса, затягивал за горизонт; он уходил из дома и шел, шел без цели, без оглядки, оставив все. Случалось, — на нем оказывалась женская кофта вместо рубашки, и он слабо замечал, во что одет.
Он был прекрасным рассказчиком, хорошо передавал простонародный говор, знал близко многих поэтов: Рукавишникова[176], Клюева, Есенина, жил в гуще литературной борьбы.
На нашей лесной даче он пожалел истеричную одинокую женщину с ребенком, хотел дружески ободрить ее. Он говорил, что многие обращались к нему за помощью, и никогда он не отказывался похлопотать за других перед возглавляющими именами.
Мы встречались с В. Т. и впоследствии: ехали вместе на такси с вечера Малишевского[177], шли на рассвете по Красносельской и говорили о
