Так я ему и поверил! Во всем этом сборе у Дэйла имелся свой интерес. Если кто думает, что вот он богат, его везде ждут, у него есть все, что душа пожелает, то ошибается. Он отчаянно жаждал признания «своего» круга. Нет, он бы не сознался в этом даже самому себе, но правда именно в этом… Читая, что киножурналы пишут о его фильмах, он знал, что шанс добиться расположения у киношной толпы ему представится не сразу. Поэтому тщательно выверенным ходом для начала могла стать обыкновенная месть. Ведь Хофф был основным любимчиком «своего» круга, а «Крик с колокольни», по слухам, — полная неудача.
Объявили ужин. Миссис Хофф принялась поднимать мужа на ноги.
— Я посажу тебя рядом с ним, — сказал мне Дэйл. — Не давай пустеть его бокалу. После того как он увидит, что продюсер сделал с его фильмом, он лопнет. Я хочу как следует накачать его для эффекта.
Затем, одной рукой взяв Хоффа, другой — меня, он повел нас в столовую.
Вскоре я заметил, что в заговор посвящено больше половины гостей. По ходу ужина они стали проявлять повышенный интерес к рассказам Хоффа и приглушенно, чтобы виновник торжества не услышал, отпускать колкости в его адрес. Вскоре такой двойной разговор превратился в игру — каждый стремился проверить порог слуха у Хоффа. Что касается миссис Хофф, то ее просто не замечали.
Флоренс наконец догадалась, что вот-вот грядет экзекуция, и ей это не понравилось. Но все попытки вежливо сменить тему разговора или шутками прикрыть цинизм игры успехом не увенчались. Гостей уже невозможно было оттащить от игрушки.
Я сидел рядом с мишенью для острот и слышал все: и шипение слюны на губах садистов, и ту вермишель, тягучую и слащавую, что набрасывалась ему на уши всеми по очереди. Хищники, окружившие подранка. К своему изумлению, я пожалел немца. Наверно, из-за того, что он был, как и я, отверженный. Хофф надулся тщеславием, как индюк, и не подозревал, бедняга, что его еще немного раздразнят и поведут на убой. И эта, по сути, его наивность, тоже тронула меня. В каком-то совершенно неожиданном разрезе он был невиновен.
Дэйл поглядел на пустой бокал Хоффа, затем — на меня. Я притворился, что не заметил. Дейл сказал: «Эдди, бокал мистера Хоффа пуст». Я налил ему, чувствуя стыд и гнев. Миссис Хофф так же умоляюще посмотрела на меня, но поздно, я уже наливал.
Себе тоже. С того момента мы с Хоффом пили на равных, сколько он, столько и я.
Я вспомнил пересуды о великих запоях Хоффа. Он запирался в номере отеля с батареей бутылок, а миссис Хофф спала у порога запертой комнаты. Только так ему удавалось то, в чем он периодически нуждался, — в уходе от бренного мира. Когда я глядел сейчас на него, на его внушительную комплекцию, на огромную массу тела, на широкий черный костюм, эти легендарные запои предстали передо мной в другом свете. Из него выхлестывала не гордость, а стыд. И потел Хофф не от высокомерия, а от отчаянного самоуничижения, от того самого презрения к себе, которое так хорошо было знакомо и мне. Он набрасывался на пищу как животное, только что обретшее чужую добычу и спешащее насытиться, пока не пришел другой грозный хищник и не отнял ее.
Неожиданно я захотел вытереть его взмокший лоб. Миссис Хофф к тому времени оттеснили на противоположный край стола, и он остался без сопровождающего. Я вытащил носовой платок и промокнул влагу с широкого лба. Хофф воспринял мой порыв без благодарности, как должное, лишь искоса посмотрев на меня. Он просто отметил появление нового раба и его рабью внимательность. Крепкий орешек мистер Хофф! Я налил нам по бокалу.
Затем, на полпути между «бри» и печеной «аляской», это случилось. Гости расхрабрились до неприличия, и, поняв, что мне уже достаточно и что меня переполняет отвращение, я бросил толпе: «Все, ребята, хватит!»
Разговор за столом еще немного пошумел, пока наконец народ не разобрал, что я сболтнул что-то не то. И вся комната смолкла. Я сказал еще раз, напрямую Дэйлу: «Дэйл, поговорили и пора заканчивать! Все!»
Дэйл секунду разглядывал меня.
— Что с тобой, мой мальчик? — спросил он.
Он называл меня «мой мальчик» уже пятнадцать лет, и хотя я считал такое обращение отеческим, никогда не возражал.
— Я сказал, Дэйл, что пора кончать с этим.
— С чем, мой мальчик?
— Ты прекрасно знаешь, с чем, — отрезал я.
— Нет, не знаю. Даже не догадываюсь. Будь добр, поконкретнее, если не затруднит. И подумай, прежде чем облечь мысли в слова.
— Уже подумал. Если я являюсь здесь почетным гостем и этот боров — для моего развлечения, то прошу оставить его в покое.
— Я не совсем…
— Не прикидывайся дурачком. Я хочу, чтобы ты прекратил точить ножи для разделки этого берлинского борова. И ты отлично знаешь…
— Ну и что с того?
— Для этого есть определение.
— И какое же?
— Ты знаешь.
— Извини, и понятия не имею. Не подскажешь?
— Хорошо. Это отдает садизмом.
— Ого, неужели?
— Точно так.
— И тебе это не по нутру?
— И мне это не по нутру.
Я уже пожалел, что начал. Я ведь не испытывал ни малейшей симпатии к Хоффу. Но остановиться не мог. Да и какого черта я должен был останавливаться? При чем тут Дэйл? Я говорю правду не из-за пренебрежения к хозяину дома. И что значит набившая оскомину «тесная дружба»? Я уже был крепко пьян и говорил себе: «Ты не имеешь права обвинять Дэйла. Тебе незачем делать вид, что ты был его другом прошедшие годы. За всю эту гадость ты не менее ответствен, чем они».
Дэйл повернулся к Хоффу и, указывая на меня пальцем, спросил:
— Готфрид, неужели ты ощущаешь себя боровом на заклание?
Вся комната взорвалась от хохота.
На несколько секунд напряжение спало. Хофф, идиот, обратился ко мне:
— Мой дорогой друг, зачем нести чепуху! О чем ты толкуешь?
Вообще-то обращение «мой дорогой друг» достаточно экстравагантно, но Хофф не раз публично называл нас, американцев, детьми, и я не стал возражать, да мне, собственно, было уже наплевать.
И я решил, черт с тобой, мой немецкий брат, я затыкаюсь, превращаюсь на оставшийся вечер в «ничто» и ухожу домой рано.
Флоренс покинула трапезу первой, за ней последовал сидевший рядом с ней Майк Уайнер, мой литературный агент.
Я заметил, что Беннет, прищурившись, поглядывает на меня. Оценивает, с какого боку лягнуть в отместку. И, встав из-за стола, провел первый хук:
— Если говорить о садизме, мой мальчик, а как ты сам недавно обращался с Флоренс?
— В каком смысле? — спросил я по-ничегошному.
— В том, что она неважно выглядит. Признаюсь, мы любим ее гораздо больше, чем тебя, и ты, мой мальчик, коль окончательно и бесповоротно выздоровел, мог бы иногда подумать и о ней.
На лестнице нас разделил поток гостей, заплывающих в игровую комнату — большую коробку, заставленную предметами в стиле «Салун на Диком Западе». На одном конце комнаты длиннел бар, на другом — дверь, ведущая к ручью О’Крик (я хотел сказать, к бассейну). Повсюду стояли игрушки для взрослых: «однорукие бандиты», фильмоскопы 20-х годов со стриптизом, игральные автоматы — щелчком пластины шарики посылались на плоскость, где стояли фигурки, подписанные для шутки фамилиями знакомых, и дарт — пучок стрелок и мишень в виде головы Кастро. На полу были нарисованы карикатуры на
