это было обязательным для виртуоза), с определенного момента категорически отказался импровизировать при публике, все стало ясно.
У каждого опытного пианиста в пальцах застревает громадное количество различных музыкальных приемов, формул и даже целых фрагментов музыки. Они могут возникать в момент импровизации в различных сочетаниях независимо от его воли, пальцы сами их набирают.
Тогда пианисту может показаться, что он композитор.
О пользе подобия
В восьмом классе, явившись на урок к В. Я. Шебалину, я поставил перед ним ноты очередного своего сочинения.
Когда взглянул на них, вдруг с ужасом увидел, что музыка, которую сочинил, похожа на прелюдию из первого тома «Хорошо темперированного клавира» Баха.
– Ой! Виссарион Яковлевич! Я только что разглядел, что эта музыка похожа на ми-бемоль-минорную прелюдию из первого тома. Простите ради Бога!
– Вот и хорошо, что она похожа на что-то хорошее. Хуже, когда она ни на что не похожа…
Патриотический романс
В консерваторию я поступил сразу после постановления 1948 года и угодил в класс велеречивого дилетанта Ю. Шапорина.
По плану обучения первого курса должно было сочинить романс, желательно патриотический. Я тянул с выбором текста.
В один прекрасный день Шапорин бросил на стол передо мною «Правду», ударил по ней кулаком и пригрозил:
– Не напишешь романс на этот текст – выгоню!
В газете было напечатано стихотворение Ст. Щипачева «Я славлю!». Он славил все!
Я совершенно разделял его государственные восторги, но меня крайне смутило одно четверостишие – оно было полно совершенно бесстыдной лести в адрес И. В. Сталина. При всей тогдашней моей любви к последнему подобная лесть казалась все же чрезмерной.
Тогда я решил сыграть в буриме и написал в столбик:
семя
темя
племя
вымя
пламя
знамя
От обрал «племя – семя, пламя – знамя» и нацедил четверостишие, коим заменил щипачевское о Сталине.
Затем отправился к своему наставнику К. Исаеву и на нем проверил все творение с заменой строк. Чуткий к слову Исаев подмены не заметил.
Ее тем более не заметил Шапорин, но, на беду, он счел романс настолько удачным, что его следует немедленно опубликовать.
Однако печатать стихи с подменой строк без ведома автора, мне думалось, неэтично. Я позвонил Щипачеву и попросил аудиенцию.
Щипачев не пустил меня дальше узкой темной передней, где пришлось сидеть на старом сундуке. Я объяснил суть проблемы.
С отвращением глядя на меня, он несколько помедлил и, по-горьковски сильно окнув, заявил:
– Не-е-ет! Меня дописывать нельзя!..
Романс тогда же опубликовали с моим четверостишием.
Всякая музыка нужна
Мне представлялось странным, что некоторым серьезным музыкантам старшего поколения А. Глазунов казался великим композитором. Более всего это относилось к танеевско-мяс-ковской композиторской ветви. Они ликовали по поводу пяти тем, которые одновременно звучат в конце его Пятой симфонии. Эти темы я видел глазами в нотах, но на слух различал только одну – ту, что плавала сверху. Его музыка напоминала мне мастерски раскрашенную куклу.
В семнадцать лет я решил поговорить о Глазунове с В. Я. Шебалиным.
– Виссарион Яковлевич, мне кажется, что Глазунов был очень странным человеком. Он пережил три войны, три революции, террор, но в его музыке я ничего этого не слышу. Я представляю себе весьма благополучного господина, сидящего в глубоком кресле перед горящим камином, с ногами, закутанными пледом; в руке у него бокал с бургундским (о бургундском я и до сих пор знаю понаслышке), у ног лежит большая собака, и не слыхать даже завывания ветра в трубе! – заявил я с неисповедимым юношеским максимализмом.
Щебалин медленно развернулся ко мне. Его брови сдвинулись, лицо слегка побледнело, и он страшно закричал:
– Глазунов – великий полифонист! А ты еще щенок!
Я ушел посрамленный, но не переубежденный.
Спустя шесть лет, студентом пятого курса, когда наши с Виссарионом Яковлевичем отношения сделались иными, я решил снова повторить свои бывшие ранее и некоторые новые претензии к Глазунову. Я как будто заслужил право иметь собственное мнение, и Виссарион Яковлевич уже на меня не кричал.
Он грустно произнес: – Но ведь всякая музыка нужна…
Я запамятовал, что он учился у Мясковского.
Морской бой
Только что познакомился с А. Г. Габричевским. Вдвоем мы отправились бродить по Коктебелю. Говорили о музыке. Он много и глубоко рассуждал о Вагнере, рассказывал о вагнеровских постановках, которые видел в Байрете, о том, насколько Вагнер на самом деле сценичен.
Затем последовали рассуждения об уровне отечественной музыкальной критики. Мы быстро сошлись на том, что ее, как таковой, у нас не существует.
Разговор был для меня удивительным. Гуляя, подошли к берегу моря. День был жаркий, и я сказал, что хотел бы искупаться.
– Нет, я, пожалуй, посижу на берегу, – ответил Александр Георгиевич.
Он сел на сухие камушки у кромки воды и оперся подбородком на закругление палки, с которой иногда гулял.
Я вошел в воду и, когда она достигла моих плеч, повернулся лицом к берегу и сообщил А. Г. из воды:
– Подумать только, ведь еще совсем недавно мне казалось, что Рахманинов – главный композитор на земле!
Реакция была совершенно неожиданной: единственный глаз А. Г. (второй повредили в тюрьме) грозно засверкал. Он, сидя, даже как будто подскочил и закричал в мою сторону голосом морского царя:
– Молодой человек! Где вы воспитывались?!
От испуга я нырнул с головой, а когда вынырнул, торопливо запричитал:
– Это было, это раньше было! Сейчас я уже так не думаю!
– Ну, если это было по молодости лет, тебя можно извинить…
Симфония с ломбардом
С Д. Д. Шостаковичем знаком не был. Потому легко себе представить, что я почувствовал, когда осенью 57-го поднял трубку телефона и услышал: – Можно попросить Николая Николаевича?
– Да, я вас слушаю.
– Простите ради Бога, что я звоню, Николай Николаевич, мы с вами, к сожалению, не знакомы. Это говорит Шостакович. Я вот тут вчера слышал, так сказать, слышал по радио вашу Вторую симфонию. Она произвела на меня сильное, так сказать, сильное впечатление. Я тут, видите ли, должен ехать в Ленинград, и я увижу там Евгения Александровича Мравинского. Если вы позволите, я рекомендую ему ваше, так сказать, сочинение на предмет исполнения.
– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич! Я буду счастлив такой возможности!
– Как только вернусь, я позвоню вам, так сказать, позвоню. До свидания.
Он позвонил через неделю.
– Николай Николаевич, немедленно звоните Евгению Александровичу! Он ждет, так сказать, ждет вашего звонка. Его телефон… Желаю, желаю вам удачи!
Мравинский назначил день и час визита.
Он был величав. С его лица не сходило выражение благожелательного участия.
Запись симфонии звучала пятьдесят пять минут. Прослушав ее, он сказал:
– Да, это серьезно… Я благодарен Дмитрию Дмитриевичу за рекомендацию… – Сделал паузу, затем продолжил: – Но посмотрите на вашу партитуру, какая она большая и трагическая… Я уже старый больной человек. Чтобы исполнить это сочинение, я должен всего себя выложить и замучить оркестр, а это мне уже трудно. Знаете что?.. Напишите для меня не слишком сложное сочинение не более чем на полчаса звучания, с небольшим составом оркестра. Когда закончите, звоните мне в любое время дня и ночи!
Через полтора года я закончил для Мравинского Третью симфонию и написал ее так, как он о том просил, однако начал пробовать серийные приемы.
Мравинский слушал фортепианную запись Третьей и иногда удивленно поднимал брови.
После прослушивания он внимательно изучал партитуру, несколько раз указывал мне на какой-либо прием и спрашивал:
– Вы это сами придумали?.. И это вы сами придумали?..
Затем наступило длительное молчание. Е. А. о чем-то напряженно размышлял… Наконец произнес:
– Нет. Это музыка не моего романа…
– Очень жаль! У меня нет надежды ее услышать!
– А вот Шуберт умер, так и не услышав ни одной своей симфонии!..
Когда возвращался в Москву, думал: чтобы два раза поехать в Ленинград, пришлось дважды закладывать в ломбард тещины серьги.
Посвящение. 1969
Генерал от дирижирования открыл на середине партитуру моего Концерта для духовых и начал весьма заинтересованно ее изучать. Затем, иногда задавая вопросы, даже стал объяснять мне, что и как в этой музыке должно исполнить самым выразительным образом. Его предложения мне нравились, и никакие сомнения относительно будущего исполнения не возникали. Вопрос был решен.
Он закрыл партитуру и вновь открыл ее на первой странице. На ней красовалось: «Посвящается Игорю Блажкову» [7] , – Ну вот пусть Блажков и играет!
Послание генералу от дирижирования
