Дюрера и Леонардо, – и так до конца года.
Выяснить, как играет кларнет, мне и в самом деле пришлось позже, самостоятельно, но Гомера на древнегреческом мне никто и никогда более не читал.
Муму (Подражание Тургеневу)
В 54-м, предварительно обрезав махры на брюках, я впервые в жизни вошел в музыкальный отдел Министерства культуры СССР. Войдя, остановился среди чиновничьих столов, прикрывая драный пиджак партитурой весьма патриотической оратории. Ко мне обратились недовольные сонные лица: «Та-а-ак!.. Еще один пожаловал!»
Однако сочинение было принято довольно милостиво, и лишь в конце обсуждения присутствующие потребовали значительных изменений в вокальных партиях – слишком, мол, высоко и сложно они написаны. Требование было категорическим.
Дома я понял, что, выполнив их, совершенно испоганю ораторию. Поэтому сначала обвел карандашом существующие ноты, затем потер их жирным грязным ластиком и потом еще раз обвел ноты чернилами. Следы работы были налицо.
Когда вновь принес партитуру в Министерство, чиновник, который особенно настоятельно требовал поправок, открыл рукопись, посмотрел на мазню и удовлетворенно заявил: – Ну вот! Теперь совершенно другое дело!
Сколько стоили Рафаэли
Из всей довольно обширной бабкиной библиотеки мне в наследство достался только трехтомник «Истории искусств» Гнедича.
С трех лет я ежедневно разглядывал в этом трехтомнике красивые картинки. К тому времени, как научился читать, то есть к восьми годам, уже выучил этот трехтомник наизусть и довольно прилично знал, где и какое полотно или скульптура находятся.
Особенно хотелось попасть в ленинградский Эрмитаж, где я рассчитывал увидеть полотна, благодаря которым Эрмитаж являлся одним из главных музеев мира.
В Ленинград попал только в 57-м – в двадцать семь лет.
В Эрмитаже немедленно понесся в залы Итальянского Возрождения, быстро пробежал их, чтобы сначала получить представление обо всей коллекции, но с изумлением из самых знаменитых работ обнаружил лишь две Мадонны Леонардо и два небольших полотна Рафаэля. Отправился к испанцам и не нашел «Венеру» Веласкеса – единственную написанную им «ню». В залах Рембрандта не было двух гигантских распятий. Озадаченный, вернулся к итальянцам и вновь, уже медленно, прошел по залам – полотна, которые я мечтал увидеть, отсутствовали.
Посетителей было мало. В зале, где висели Рафаэли, увидел смотрительницу – интеллигентного вида женщину в очень скромной, но опрятной одежде. Я подошел к ней:
– Скажите, пожалуйста, почему не выставлены рафаэлевские «Святое семейство», «Мадонна с молодым Иоанном Крестителем», «Мадонна со щегленком», большой «Святой Георгий, поражающий змея»? Где обе «Данаи» Тициана и его же «Венера перед зеркалом»? Где «Венера» Веласкеса? Где два больших распятия Рембрандта?
Перечислил еще несколько главных эрмитажных полотен. Она строго смотрела на меня и не отвечала. Я продолжил:
– Понимаете ли, я с детства знаю эти работы по книгам, знаю, что они находятся в Эрмитаже, и много лет мечтал их увидеть. Наконец приехал в Ленинград и вот теперь не нахожу их!
Очень тихо и медленно она произнесла:
– Вы что, прикидываетесь?
– Да нет, что вы! Я совершенно искренен! Я ждал встречи с этими полотнами долгие годы!
– Вы с ума сошли, – процедила она сквозь зубы.
Я произнес довольно длинную тираду о своем желании увидеть исчезнувшие полотна и, загибая пальцы, вновь перечислил интересовавшие меня работы. В конце тирады предположил, что живописная коллекция Эрмитажа, лишившись этих полотен, теряет главенствующее положение среди мировых живописных коллекций.
Она наконец поверила в мою искренность.
– Так, значит, вы не знаете!! Вы не знаете, что тридцать живописных работ, которые составляли главную славу Эрмитажа, были в двадцать девятом году обменены на партию американских тракторов. Через два года все эти тракторы сгнили в колхозном поле!
А пора бы вернуть…
Он поставил передо мной на стол небольшой прямоугольной формы кожаный футляр старинной работы и спросил:
– Как ты думаешь, что это такое?
– Судя по латинскому
Он вынул из футляра высокий, с расширяющейся верхней частью граненый стакан удивительного вкуса и показал, что в его стенке, как водяной знак, так же проступает латинское
– Ты угадал. Это походный бокал Наполеона.
– А как он к тебе попал?
– Я взял его в Шёнбрунне.
– Каким образом? Зачем?
– В войну я служил батальонным политруком. Когда мы вошли в Австрию, наши солдаты с яростной ненавистью относились ко всему немецкому, что было естественно. Они не знали разницы между Австрией и Германией, так как и там и там говорили на немецком. В Шёнбрунне они громили витрины, прикладами били посуду и расстреливали картины и скульптуры. Сдержать их было невозможно. Я решил спасти хоть что-то и сунул этот футляр в вещмешок.
Потихоньку поворачивая бокал в руке, я любовался скромным совершенством его формы и чистотой огранки.
– Этот бокал Наполеон потерял под Веной во время бегства из России… Я никогда не собирался расставаться с ним, но все же думал, что в трудную минуту он меня выручит – и ошибся…
В хрустале матово просвечивал водяной знак.
– В сорок девятом меня объявили космополитом. Заработки прекратились. В продажу пошли вещи и книги, но их хватило ненадолго. Наконец остался только этот бокал, и я решил, что его пора продавать. Мне раздобыли адрес какого-то частного антиквара, и, предварительно созвонившись, я отправляюсь к нему домой в один из арбатских переулков. Старичок встретил меня крайне любезно – чувствовалась старая школа. Я поставил футляр на стол и откинул крышку. Антиквар заглянул в него и сразу сказал:
– Вы взяли это в Шёнбрунне?
– Ну да! А откуда вы это знаете?
– Молодой человек, мы, в силу профессии, обязаны знать, где и какая из подобных вещей находится.
– А как вы думаете, сколько она может стоить?
– Я не советовал бы вам продавать ее.
– Но все же?!
– Думаю, что по сегодняшнему курсу она должна стоить не менее четырехсот тысяч рублей, но вам их никогда не получить, особенно в госантиквариате.
– Так что же мне делать?!
– Я вновь советую вам не продавать эту уникальную вещь.
– Но мне позарез нужны деньги!
– Потерпите… потерпите… Я покажу вам этот бокал в старом каталоге, и вы поймете, что столько он и стоит. Допустим, я сделал бы вам одолжение и купил бы у вас эту вещь для себя, так как не имею права ее перепродавать – она каталогизированная историческая ценность. Я заплатил бы вам тысяч сорок, но для вас это не имеет смысла. Быть может, вы свяжетесь с западными посольствами – там вам заплатят полностью и настоящими деньгами?..
– Спасибо за совет! Но у меня нет ни малейшего желания ехать на восток!
– Понимаю… Тогда, увы, ничем не могу вам помочь…
Я ушел от него расстроенный и решил все же проверить, правду ли он сказал. Мне дали адрес другого арбатского старичка-антиквара. Когда я поставил перед ним футляр и откинул крышку, он, заглянув в него, спросил:
– Вы взяли это в Шёнбрунне?
Он тоже был жертвой
В 61-м Николай Погодин написал пьесу об Эйнштейне и американских атомных физиках. Ее большой фрагмент был напечатан в «Правде». Через некоторое время наши атомные физики подняли скандал: «Погодин, мол, ничего не понимает в предмете и тем более ничего не знает об американской научной жизни».
В начале лета советское правительство отправило его в Штаты «изучать натуру».
Наша компания отбыла в Коктебель.
За пару недель до конца пребывания в Крыму сын Погодина Олег получил телеграмму из Москвы: «Папа умирает, срочно выезжай».
Он немедленно вылетел в Москву. Вернувшись из Крыма, я тут же поехал к Олегу.
– Почему умер папа? Что случилось?
– Ты ведь помнишь, что он много лет тяжело пил. В прошлом году врачи предупредили: если не бросит пить, то проживет недолго. Он бросил. Когда вернулся из Америки, пару недель протянул спокойно, потом устроил чудовищный запой. Началось кишечное кровотечение, и его уложили в больницу; в этот момент меня и вызвали. Когда я пришел к нему, он еще был в полном сознании. «Почему ты это сделал, отец?» – спросил я. Он ответил: «Сынок, я больше не могу и не хочу жить. Их техника: самолеты, автомобили, холодильники – все это Марс. Но, знаешь, при наших деньгах мы и здесь могли бы ее иметь. Дело в другом… В силу обстоятельств я попал на самый верхний интеллектуальный этаж Америки. Это замкнутая каста – в нее даже своих не пускают. Общаясь с ними, я понял, что ничего не знаю и не понимаю, я не способен отрываться от земли. Я раб. Я больше не хочу жить!»
Попытка теодицеи
Два Андрея резко пересекли границу между светом и темнотой и вышли к горящему костру.
Один тянул за руку девицу и, после того как все перездоровались, быстро утащил ее в траву. Дальнейшее сопровождалось игривым хихиканьем, которое оттуда доносилось.
Мы с Колей Шебалиным задолго до их прихода начали разговор о Господе. И мы его продолжили.
Другой Андрей встал перед костром, по-наполеоновски скрестил руки на груди и, молча глядя в огонь, с
