снедью, и многозначительно заявил государственным голосом: «Да. К сожалению, приходится идти на неприятные, резкие меры…» – он имел в виду долженствующее наступить с завтрашнего дня повышение цен на мясо.
Воцарилось всеобщее молчание. Он взглядом обвел застолье, и его круглые глаза, казалось, не мигали. С этого момента и до его ухода часа через три никто уже самостоятельно реплик не подавал. Иногда отвечали на его вопросы.
Он продолжил, нагло спросив у кинозвезды, как она посмела сняться в очень плохом фильме Пырьева. Бедная актриса не могла ему объяснить, что в Советском Союзе кинозвезды вполне бесправны и часто снимаются в случайных лентах. Она смутилась и что-то жалко пролепетала. Впрочем, ответ его и не интересовал. Он уже обращался к кому-то еще – громко, самоуверенно и часто задевал самолюбие тех, к кому обращался.
Затем ему пришло в голову новое развлечение: он стал спрашивать у хозяина дома фамилию и профессию тех, кто сидел за столом по движению часовой стрелки. Услышав ответ, наливал себе рюмку или бокал, вставал и экспромтом произносил тост-четверостишие в честь поименованного. Надо отдать ему должное, делал это с блеском и талантом. Дошла очередь и до меня. Четверостишие было вполне «по делу», и он умудрился вставить в него фамилию Шостаковича. У меня исчез аппетит.
Впервые в жизни я видел близко представителя высшей власти и испытывал чувство ужаса. Все время, не отрываясь, я разглядывал его.
В какой-то момент, в естественно образовавшейся паузе, он развернулся ко мне всем корпусом и негромко, но резко спросил:
– Вы что на меня так смотрите?
– А разве нельзя смотреть?
Диалог не продолжился. Он очень медленно отвернулся от меня. Стало заметно, что он много выпил и отяжелел. Однако через пару минут вновь держал застолье.
Наконец он встал и, попрощавшись только с хозяином дома, направился к дверям. За ним бесшумно выскользнул человек с птичьей фамилией.
Дама, которая привела меня в это общество, сказала потом, что временщик «вел себя очень прилично; обычно он еще и ругается матом».
?.
Андрей Дмитриевич, я хотел бы выяснить у вас, насколько правдоподобна похожая на анекдот история, которую мне недавно рассказали, – спросил я у А. Д. Сахарова, когда встретил его у Галича.
Андрей Дмитриевич согласился послушать. Я поведал:
– Якобы летом шестьдест четвертого года Н. С. Хрущев вызвал к себе главу атомного проекта и якобы потребовал у него следующее:
– Сегодня мы имеем преимущества в вооружениях и потому должны показать американцам, на что мы сегодня способны. Для этого предлагаем вам взорвать на Луне водородную бомбу мощностью в сто пятьдесят мегатонн.
Глава проекта обомлел.
– Но это невозможно, – заволновался он.
– Почему?
– Видите ли, Никита Сергеевич, Земля и Луна составляют устойчивую астрономическую пару. Масса Луны в шесть раз меньше массы Земли, и можно предположить, что в результате взрыва подобной мощности Луна расколется на части!
– Ну и х… с ней, пусть колется!
– Но в этом случае равновесие астрономической пары нарушится, и Луна сойдет со своей орбиты!
– Ну и х… с ней, пусть сходит!
– Мы очень рискуем, так как в результате нарушения этого равновесия может измениться наклон земной оси.
– Ну и х… с ней, пусть меняется!
– Но при резком изменении наклона земной оси в океанах образуется гигантская приливная волна и она на некоторое время накроет Гималаи, а дно Тихого океана, тоже на время, окажется сушей!
– Ни хрена себе… И это действительно возможно?
– Конечно, я высказываю только предположение, но подобные последствия взрыва такой силы на Луне не исключены.
– Не может быть! – Никита Сергеевич задумался…
После сего Хрущев отбыл в отпуск, из которого главой государства уже не вернулся…
Я замолк. Глаза Андрея Дмитриевича смеялись. Он сказал:
– Мне об этой истории ничего не известно, но, судя по лексике диалога и способу мышления его участников, история вполне могла случиться.
Мы – заложники
Итак, внутри Союза на мою музыку в 63-м году вышел негласный запрет, продолжавшийся более двадцати лет. Начиная с 65-го по рекомендации ныне покойного Луиджи Ноно ко мне начали приходить письма из всяких европейских стран с просьбами о присылке рукописей моих сочинений. Случилось так, что в концертный сезон 1968/1969 года в нескольких городах Европы должны были состояться шесть или семь моих премьер, считая постановку балета «Крошка Цахес» на пражском телевидении. Я со спокойной уверенностью ждал, что все они состоятся.
Через две недели после вторжения наших войск в Прагу ко мне без единого сопроводительного слова начали возвращаться мои партитуры. Их как будто бросали мне в лицо – мне давали понять, что на Западе чувствуют себя ответственными за действия своих правительств, так как они их выбирали – в отличие от нас.
И все же в 70-м в Ганновере был поставлен «Крошка Цахес» и в Стокгольме исполнена Четвертая симфония. Те, кто осуществил это, были со мной знакомы лично и понимали, что не я ввел танки в Прагу.
Он всегда боялся
На пустой сцене при дежурном свете М. И. Царев произносил монолог Лира во время бури.
Он говорил негромко, речь его была безупречна, а красота голоса общеизвестна.
На этот раз монолог произносил великий актер. В почти пустом зале – сидели только несколько сотрудников театра – вершилась главная театральная магия: зрители понимали, что актер понимает, что они его понимают.
Я никогда не видел Царева в таком изумительном качестве. Стало ясно, за что его высоко ценил Вс. Мейерхольд.
Когда в репетиции наступил перерыв, я, предупредив режиссера-постановщика, пошел к М. И. в гримерную.
– Михаил Иванович! Сегодня удивительная репетиция! Каждое слово в монологе было действенным. Вы говорили очень тихо, но я уверен, что на другой стороне Театральной площади все можно было услышать и понять. Эмоциональное наполнение было абсолютным, и поэтому я очень прошу вас зафиксировать результат сегодняшней репетиции. Ничего не подчеркивайте, не прибавляйте голоса, не плюсуйте, доверьтесь себе!
М. И. по-детски обрадовался этой речи и поспешил заверить меня, что результат постарается сохранить. После перерыва сцену бури повторили.
На беду, в зрительный зал, где горел дежурный свет, вошли и сели трое новых людей, и М. И. успел их заметить.
Все было кончено. Он прокричал свой монолог.
Он, по-видимому, давно перестал доверять себе и, быть может, боялся зрительного зала.
В конце репетиции я спросил у режиссера-постановщика:
– Что просходит с Царевым?
Тот ответил:
– После того как из его жизни ушел Мейерхольд, он сорок лет лишен режиссерского глаза.
Медицина для композиторов
Отравление было тяжелым. Организм катастрофически обезвоживался, и «скорая» быстро доставила меня из Дома звукозаписи в первую попавшуюся больницу. Меня внесли в приемный покой и уложили на клеенчатую скамью. Было одиннадцать утра.
Подошел дежурный врач.
– Отравление? – спросил он. Я подтвердил кивком головы.
– Вы кто по специальности?
– Композитор, – еле слышно ответил я.
– Кто-кто? – переспросил он, и я повторил сказанное насколько мог громче.
– Понятно… понятно, – произнес врач и, обернувшись к медсестре, сказал: – Ну что ж, начнем прием, там люди ждут.
И, усевшись за свой рабочий стол, начал прием.
Один за другим входили пациенты. Все они шли на своих ногах. Это был самый обыкновенный амбулаторный прием: кому-то бинтовали руку, кто-то демонстрировал больную ногу, кому-то меняли повязку или щупали живот. Никто из этих людей не находился в критическом состоянии.
Я видел происходящее как бы через мутное стекло и периодически впадал в забытье. Когда возвращался в реальность, наблюдал уже нового пациента.
Это продолжалось до двух. Наконец прием закончился.
– Ну что ж, займемся композитором, – сообщил врач, и меня, уже полумертвого, поволокли на промывание. Влили несколько кувшинов воды, и когда я от нее освободился – вернулось сознание. Я совершенно обессилел.
– Теперь ему нужно поставить капельницу с физраствором.
Меня вновь подняли, отволокли в одиночную палату, раздели, уложили на койку и ушли.
Начал ждать капельницу.
Проходили все новые и новые минуты, но никто не появлялся. Прошло полчаса, затем еще час. Я испытывал отчаяние – про меня забыли.
Постепенно возвращались силы. Я дотянулся до лежавшей на стуле одежды и очень медленно оделся. Кое-как привел себя в вертикальное положение, добрел до двери и выглянул в коридор – никого. Выбрался из палаты и, держась за стенку, потихоньку потащился к выходу.
Надо было пройти мимо застекленной стены приемного покоя.
Многочисленный медицинский персонал занимался разговорами, некоторые даже меня видели, но никак не прореагировали.
Я медленно прополз мимо них и наконец очутился на улице.
У входа, слава Богу, стояло такси, и я сразу уехал.
Вылечили.
Еще один уверовал
После двадцатилетнего перерыва (года, наверное, с 1960-го) беседую по телефону с композитором Р. Б. Он, оказывается, тяжело болел, и неожиданно для меня разговор принимает доверительный характер.
