раз о национальных достоинствах великороссов
Русские – самый добрый народ в мире! – сказал глава политической редакции Мюнхенского радио, с которым меня неожиданно свела судьба в 68-м году. Он выучил наш язык в сибирском плену.
– Я говорю о русском народе, а не о тех, кто обозначал хоть какую-то, даже самую минимальную власть. Расскажу, почему в этом уверен. В сорок третьем году я был девятнадцатилетним рядовым солдатом и после некоторого пребывания на фронте попал в кровавую кашу на Курской дуге. Удар с вашей стороны был ужасным. Ваши танки ушли далеко на запад, и образовалось пространство, на котором не было никакой власти. Меня сильно ранило в ногу. Я как смог перевязал себя, срезал небольшую осину, сделал из нее костыль, бросил автомат и пошел на запад. Надо сказать, что мы, фронтовые солдаты, знали о том, что творили немецкие тыловые части и «особые команды» на вашей территории. Так вот, пока встретился со своими, я прошел километров двести. Шел открыто, от деревни к деревне, и меня не только не выдали, но за весь этот долгий и тяжкий путь не было случая, чтобы меня не накормили, не напоили, не перевязали бы рану и не дали бы возможности поспать, да еще и объясняли, как мне идти дальше. А в плен я попал уже после госпиталя…
И теперь, когда слышу слово «русские», мне хочется плакать.
Талисман
Настало тревожное время.
Мы жили на первом этаже, и когда Саша Галич приезжал к нам, одновременно с его появлением к оконному стеклу, не скрываясь, прижималось волосатое ухо. Оно исчезало, когда Саша уходил.
Раз в неделю к нему домой являлся милиционер и задавал один и тот же вопрос: «На какие средства вы живете, гражданин Галич?» Однажды я столкнулся с этим милиционером – он был почему-то в плащ-палатке.
После того как страшно избили нескольких диссидентов, я начал на своей машине возить Сашу по различным московским домам, где он давал концерты. Казалось, что если буду рядом, мое присутствие как-то оградит его от возможных несчастий.
Чувство опасности было постоянным.
Только тогда, когда в доме Галича появлялся Андрей Дмитриевич Сахаров, всегда неизменно спокойный, собранный, внимательный к каждому человеку, вступавшему с ним в общение, с идеальной русской речью – такую речь можно было услышать в очень немногих семьях, с удивительными огромными голубыми глазами, которые были сравнимы с глазами одного-единственного человека – Бориса Леонидовича Пастернака, только тогда приходило спокойствие: пока этот человек здесь, среди нас, ни с кем ничего дурного случиться не может…
Здесь надо родиться
Году в 67-м к моему другу А. Штромасу явилась с визитом американская супружеская пара – оба слависты, заканчивавшие аспирантуру Московского университета. Они жили здесь уже два года, говорили по-русски с едва заметным акцентом и как будто все понимали про наши обстоятельства.
Зашел разговор о Галиче, Они одобрительно о нем отозвались, сообщив при этом, что его песни «очень милы».
– Милы?! – вскричали мы со Штромасом и тут же предложили им послушать «Прибавочную стоимость».
Они с тихими улыбками слушали запись песни, иногда со значением переглядывались, а потом заявили, что не понимают нашей бурной реакции на свой первоначальный отзыв о Галиче.
Тогда мы поставили пленку еще раз. Мы останавливали запись после каждой фразы и подробно объясняли им смысл каждого слова. На это ушло два часа.
– А-а- а… Ну, вот теперь мы наконец все поняли!
Где он брал материал
Сашенька, я ведь хорошо знаю почти всех, с кем ты годами общаешься. Это определенный круг московской интеллигенции. Что они говорят, что делают, хорошо известно, и никаких неожиданностей быть не может. Много лет стараюсь понять, где ты набираешь материал для песен про «народную жизнь», да еще такой колючий? – спросил я.
– Колька, ты не знаешь, что я часто валяюсь по больницам, – ответил Галич, – так вот, когда ложусь туда, всегда прошу, чтобы меня поместили в общую палату, где народу побольше. А уж там после месяца лежания я набираю материалу на два года работы!
Бремя имиджа
Саша Галич давал в доме наших общих друзей очередной «прощальный» концерт. Народу было много. В углу с мрачным выражением лица сидел хорошо мне известный человек, недавно перешедший из режиссуры в богословие.
Сашины «шутейные» песни, как всегда, сопровождались взрывами смеха, но богослов ни разу не улыбнулся и иногда, в паузе, повторял: «В книгах, которые я сейчас читаю, об этом ничего не сказано».
После того как Галич спел известный цикл песен и интермедий «Про Клима Петровича», богослов незаметно исчез. Концерт продолжился.
Мне понадобились спички. Чтобы попасть на кухню, следовало пересечь коридор, в конце которого была дверь в еще одну комнату. Пересекая этот коридор, я повернул голову – дверь в комнату открыта – и увидел: по широкой софе, держась руками за живот и корчась от смеха, катался богослов. Он выхохатывал все, что успел накопить, пока Саша пел.
Он спасал свой имидж, но имидж его не спасал.
Александр Галич
Последние три года жизни Галича в Москве я находился в такой ослепительной близости к нему, что мне очень трудно отделить главное от второстепенного. Так же трудно, как если бы мне пришлось рассказывать о своих родных – о моей матери или сыновьях. В эти годы наше общение было почти каждодневным.
Мы с Сашей познакомились в 1947 году в доме Константина Исаева, с которым Галич иногда соавторствовал. Тогда Саша не произвел на меня ни малейшего впечатления, показался обычным московским интеллигентом «от драматургии». Вообразить, каким красивым человеком он станет через двадцать лет, я бы не мог.
Потрясающее впечатление произвела на меня Нюша, то бишь Ангелина Николаевна, его жена. Увидев ее в первый раз, я просто сел в угол и смотрел, не отрываясь, часа три. До сих пор уверен, что она была самой красивой женщиной, которую я видел в жизни, на сцене или на экране. Она была не только красива. В 1961 году один испуганный слушатель первых песен Галича (Саша исполнил «Облака» и «Л. Потапову») спросил Сашу: «Зачем ты это делаешь? Ты же знаешь, чем это для тебя может кончиться!» Ответила Нюша: «Мы решили ничего больше не бояться». Несколькими годами позже написана песня «Как мне странно, что ты жена!» – это ведь о ней.
По-настоящему мы с Сашей встретились в 65-м, когда возрастная разница (в одиннадцать лет) уже не играла роли. Сразу возникло очень большое взаимное благорасположение. До этого мы существовали в почти не сообщающихся мирах: он в драматургии, я в музыке. Дикое наслаждение, которое я получал от его песен, определяло мое к нему отношение. На первом этапе это определило и его отношение ко мне – он совершенно по-детски любил, когда его хвалили. Позже вступили в дело уже иные факторы.
Любопытно, что он никогда не просил меня показать ему мою музыку, а я этого и не предлагал. Он, наверное, боялся разочарования.
Когда мы встретились в 65-м, он уже «получшел». Он был почти таким же, каким шел к самолету, чтобы улететь навсегда. По летному полю шагал – я это отчетливо вижу – человек необычайной красоты. Шел Актер и Шут, Шут, говоривший правду королям! Он был возбужден и прекрасен – самый красивый Галич!
Все уже рвалось. Было понятно, что́ он оставляет у себя за спиной и какую цену придется заплатить за изгнание и за отъезд – заплатить потерей самой необходимой аудитории!
Я никогда не поддерживал разговоры об отъезде. Считал, что каждый сам должен сделать выбор. Слишком страшная складывалась в то время ситуация… Но почему помянутый в одном из его стихотворений милиционер являлся в плащ-палатке – до сих пор не понимаю. И Саша этого не понимал. А торчали, следили за ним совсем другие люди, со стертыми лицами. Средства использовали совершенно кустарные, и, главное, они вовсе не прятались.
Я ездил с Сашей по многим домам, где он выступал. Иногда дома были нам абсолютно неизвестны, часто случайны, иногда где-то на окраинах города, в новых районах. Мы каждый раз не знали, какие там будут люди, но он мгновенно оценивал присутствующих, мгновенно адаптировался. Всегда – он ни разу не ошибся – очень точно чувствовал аудиторию и в соответствии с этим чувством выбирал песни для исполнения. Обычно он просил меня настроить гитару (я делал естественную темперацию, и ему было удобнее петь; сам он так настраивать не умел). Не помню случая, чтобы хоть один из слушателей остался равнодушным.
Как и отец Александр Мень, Галич был одним из немногих, кто напоминал мне удивительных русских интеллигентов, которые генерировали в начале столетия и относились к так называемому русскому Серебряному веку. Для них вопрос собственной эрудиции не играл той роли, какую этот вопрос во многих случаях играет сегодня. Их огромная эрудиция была так же естественна, как у хорошего пианиста быстрая и точная игра гамм. Например, многоязыкость: В. Я. Шебалин – мой учитель – знал четыре языка, А. Г. Габричевский – семь, дирижер Н. Аносов – не то пятнадцать, не то семнадцать. Галич знал три. Как будто бы маловато, но если учитывать условия, в которых он ими овладел, это очень много. На немецком говорили родители, французский и английский выучил самостоятельно, валяясь по больничным койкам. (Сам я, не зная ни одного, кажусь себе каким-то обрубком.)
Видимо, знание многих языков сильно
