поставила его в картину Господнего мира, как последний завершающий штрих.
Ранняя весна 1970-го
Воскресный Эчмиадзин сиял.
Вокруг храма степенно гуляла толпа богато разодетых граждан. Говорили о зигзагах истории, геноциде, репатриантах и Бог его знает еще о чем.
Я зашел в сумрачный храм.
Шла служба. Несколько крестьянок в черной одежде молились у простого алтаря, да в боковом приделе крестили двух младенцев.
Литургия была строгой – суровый дух первохристианства пребывал в ней. Меня глубоко взволновала молитва «Сурб, сурб» (свят, свят Господь). Она исполнялась в первозданном виде, было слышно, что к ней не прикасались руки «новых» авторов.
Я вышел из храма, унося в сердце чувство Господа, и толпа за его стенами поразила меня каким-то непереносимым контрастом: она была из другой жизни.
Послышались восклицания: «Католикос! Католикос идет!» В толпе очень быстро образовался проход от резиденции католикоса к храму. Католикос шел по нему, приветствуя людей легкими наклонами головы. Когда он оказался в нескольких шагах от места, где я стоял, один из впереди стоящих, русский, единственный, вышел на середину прохода и сложил руки, прося благословения.
Я увидел на лице католикоса искреннее удивление. Благословив, он двинулся далее и вошел в храм. Гуляние возобновилось.
Мягко пригревало весеннее солнце. Все выглядели счастливыми и благополучными.
Господь велел прощать!
Отец Всеволод Дмитриевич Шпиллер отлучил меня от своего прихода за развод.
Лет через десять регентша его церковного хора захотела исполнить во время литургии мои духовные песнопения. Я приехал в Вешняковскую церковь в воскресенье к концу службы. Когда отдавал ей ноты, она сказала:
– Вообще-то, Николай Николаевич, репертуар нашего хора утверждает настоятель храма. Как к вам относится отец Всеволод?
– А это вы сейчас увидите.
Я встал в очередь к кресту, а регентша забежала за спину отца Всеволода, чтобы наблюдать.
Последним, приложившись к распятию, я смиренно попросил:
– Благословите, отче!
Ни одна жилка не дрогнула на лице отца Всеволода. Он как будто меня не узнал. Однако ответил:
– Бог благословит!
Регентша выскочила из-за его спины с расширенными от удивления глазами:
– Вот это да-а-а!.. Такого я еще не видела! Не благословил!!
Легенда
В 73-м уезжал Александр Штромас.
Если вы спросите у множества людей, его знавших, о том, «кто этой такой?», вам ответят: «Это мой близкий друг!..» И они будут совершенно искренни, а главное, совершенно правы – я с полной ответственностью могу сказать, что аналога этому человеку в мире не существует.
Все друзья восприняли его отъезд как огромную потерю. Поэтому когда на «прощальном» вечере я оказался в одной комнате со старым лагерником-шекспироведом Леонидом Ефимовичем Пинским – мы были в комнате наедине, – то не удивился тому, что он сидел в углу дивана и плакал. Иногда тихонько повторял: «Он уезжает… Он уезжает…»
Я молчал.
Неожиданно Леонид Ефимович спросил меня:
– А знаете ли вы, Коля, древнееврейскую легенду о ламедвовниках?
Я ответил, что, конечно, не знаю.
– Так вот! Во все эпохи, при любых временах в мире обязательно живут тридцать шесть воистину святых, безгрешных людей – они-то и зовутся ламедвовниками. Когда они умирают, то души их сразу попадают прямо к Господу. И вот, когда на земле зло, грех и жестокость достигают последнего предела, то от всего этого души ламедвовников сжимаются в маленькие серые мертвые комочки… И тогда Господь берет такую душу в ладони и отогревает своим дыханием до тех пор, пока она не оживет, и тогда зло на земле отступает.
Мне кажется, что сейчас наступило как раз такое время, что Господу пора брать душу ламедвовника в ладони и начинать отогревать ее своим дыханием…
Это было счастье…
В 70-м году отец Александр Мень в ответ на мою просьбу подсказать тему для сочинения о ранних христианах, предложил мне взять сюжет о пребывании апостола Павла в Риме. Он дал список литературы, которую следовало изучить, и когда Семен Лунгин начал, по мере написания, выдавать мне готовые сцены из будущей «Мистерии апостола Павла», я немедленно отправлялся в Новую Деревню. После конца службы мы с отцом Александром уединялись и начинали работу с текстом. Это была обычная спокойная работа с духовным руководителем и одновременно редактором: я осмысливал его замечания, старался на месте разрешить возникшие сложности и весь уходил в эту работу – громыхал Неронов триумф, Павел проповедовал любовь, горел Рим, в дыму и пламени звали друг друга гибнущие люди, жгли христиан, судили и казнили апостола Павла, потом свергали Нерона.
Что работа эта была обычной, мне только казалось… В непредсказуемый момент глаза отца Александра загорались великим весельем, и он жарко восклицал: «А теперь, Николай Николаевич, помолимся за успех дела!»
Начиналась молитва, к ней отец Александр был готов ежесекундно. Он ни на мгновенье не терял связи с Господом.
Я бросался догонять его, как отставшая лошадь бросается догонять уходящий кавалерийский полк. Потом наши голоса сливались… И это было счастье.
Ответ
Когда Семен Лунгин закончил либретто «Мистерии апостола Павла», отец Александр принял текст и благословил меня на труды. Пора было начинать писать музыку, но я неожиданно столкнулся с проблемой, о которой ранее не мог предположить: надо было решить, на что в этой работе я имею право. Чтобы задача мне самому стала понятна, я расшифровал ее примерно так: перед распятиями Грюневальда, который изображал страшное, разлагающееся на кресте тело, или перед «Христом во гробе» Гольбейна невозможно молиться – труп изображен слишком реально; перед распятиями, изображенными на русских, особенно новгородских иконах, молитва начинается как бы сама собой – икона лишь знак распятия, она не показывает всей жестокости реальности. Для написания музыки предстояло сделать выбор между двумя этими крайностями.
Вопрос несколько раз обсуждался с отцом Александром, но и он не смог помочь мне сделать выбор. Я более ни о чем не мог думать и из-за нерешенности проблемы все откладывал и откладывал начало работы.
Положение казалось безвыходным.
Однажды утром я проснулся в начале девятого – жена уходила на работу. Я лежал на высоко положенных подушках в состоянии так называемой полуфазы, еще не очень понимая, на каком свете нахожусь, и спокойно смотрел в сторону окна. Видел люстру, рояль, оконные занавески.
Перед моими глазами, на расстоянии чуть более двух метров, начала постепенно образовываться прозрачная диафрагма из округлых облаков, а в ее середине появился человек лет сорока – сорока двух. Я вижу его в облачной диафрагме только до пояса, руки – только до локтей, его предплечья оказались привязанными к толстому брусу, находившемуся за спиной. На голове терновый венец, на лбу крупные капли пота и крови. На лице заметны морщины. Он смотрел мне прямо в глаза. При этом я почувствовал, что стою, а не лежу, и тот, кого вижу, тоже стоит на земле.
Это не сочеталось со всеми известными мне изображениями распятия, и еще я не понимал, зачем предплечья привязаны к кресту веревками.
Я даже разглядел цвет кожи и капель крови, но все это было прозрачным – сквозь появившееся видел и окно, и рояль, и люстру.
Тихим глубоким голосом ОН сказал:
– Все было не так, как ты думаешь. Было очень страшно и очень больно…
После этих слов увиденное начало размываться и постепенно исчезло.
Поначалу я не понял, что только что произошло. Мною овладели тревога и страх: а вдруг это пришло ко мне «снизу»? Вдруг это искушение? Наконец, почему мне? Чем я мог заслужить подобное?
Я помчался в Новую Деревню – слава Богу, среда, и отец Александр наверняка в этот день служил. Путаясь от волнения, рассказал ему о происшедшем.
К моему удивлению, он очень повеселел:
– Вы были в полуфазе? Известно, что в этом состоянии человек наиболее доступен для общения с иным миром. Не вы первый, не вы последний… Откуда веревки? Да если бы распинали на одних гвоздях, гвозди прорывали бы мясо, и человек падал бы с креста… Почему крест такой низкий? Вы ведь помните, что Господь сам нес свой крест. Коль этот крест был бы таким, каким его изображают в живописи и на иконах, Господь не смог бы его поднять, а не то что нести. Поэтому вам показалось, что он стоит на земле.
Отец Александр подошел к книжной полке, снял с нее большую книгу, раскрыл и протянул мне.
– Похож? – спросил он.
Впервые в жизни я увидел изображение Туринской плащаницы. Он был узнаваем.
– Похож, только на этом изображении лицо немного более вытянутое.
Отец Александр продолжил:
– Почему вам?.. Неужели вы не понимаете, что получили наконец ответ на вопрос, на который мы с вами почти полгода не могли найти ответа! Вопрос о том, как решать «Мистерию»… Идите и работайте! И помоги вам Господь!
Черт на стреме
Я вез Феликса Светова в Новую Деревню к отцу Александру. Мы ехали к исповеди.
Я был в каком-то ясном, ровном состоянии и казался себе безгрешным. Я сказал Феликсу:
– Сегодня плохо представляю себе, в чем каяться. Не могу вспомнить, чем грешил последние две недели!
– Но ведь так не может быть! Что-нибудь обязательно наскребешь…
Ближе к концу пути он спросил меня, что
