на запор. «Слышь-ка, ухо востро, покуда есть еще корни, кашка-трава, пусть кормятся сами! Какая там ссуда!.. К весне докажем свои права». — «И нашим убыткам не хватит счета, сушь-то не видит: где голь, где я. Надо вернуть. Запирай ворота! Жди, помалкивай, хлеб жуя!» В доме Денисова тихо и глухо. Вдруг заголосила Авдотья, мать. «Цыц!» — заревел ей в самое ухо. «Да как же, Ефим, пропадут…» — «Молчать!» — «Сын ведь…» — «Кузьма от меня отколот!.. Слышь-ка, не вздумай давать тишком, прибью!.. Пусть скрутит гордыню голод в ногах попросит, придет с мешком…» Слушают: голод пошел — завыли. Ждут и молятся взаперти Денисов, Панечкин и Ковылин, Баженовы… Думай: к кому идти. По полю бродят… Нечего взять, ощупаны плетки и колосочки. Пустая осень. Ноги скользят, всюду ямы, канавы, кочки. «Пойдем, Наташа!» — «Кузя, пора!» Пока еще вьюга не смыла злая, идут, как и все, за село с утра, кашку-траву про запас срезая. Руки не слушаются порой, слезы голову клонят ниже, страх разрастается, прет горой. «Кузя!» — «Ты что?» — «Подойди поближе». — «Идем, Наташа. Идем, идем! Не бойся, переживем, Наташа…» Она кивнет — и опять вдвоем горько вздохнут: «Вот и свадьба наша!» К Тулупному шли, к полосе прибрежной, собирали корни куги. Ходить всё труднее, в глазах круги. А степь закатилась дерюгой снежной. Пока земля была на виду и солнце размытое шло с разбега, еще не верилось так в беду, как в это утро первого снега. «Бежать! Бежать!..» — голосит село. К пристани бросились — поздно было: мостки осенней волной смело, спуск водороинами подмыло.
