Приехали они вместе с Людмилой да Оленькой в Воронеж, и тем самым, оказывается, сюрприз Коленьке сделали: он-то с того лета не мог успокоиться, что отец его на старости лет живет у черта на куличках, да один-одинешенек! Переживал сильно, но сделать-то ничего не мог: квартира-то Людкина, а расписываться они по нонешней моде не стали. Вот и страдал Коленька втихомолку. А тут… заваливаются в дом, с морозу раскрасневшиеся: жена, дочка и… отец родной. Ага. И Людмила с порога мужу и выдала: «Отец твой, Коля, Архип Макарыч, будет теперь с нами жить - мы, пока ехали, договорились. Вместе, как говориться, веселее! Ты не против?»
Коленька аж заплакал. Ручки жене целовать полез. Все радуются, обнимаются, целуются, плачут. Стол накрыли, отметили радость рюмочкой, да и стали жить-поживать. И Новый Год встретили тепло, по-семейному. Только обратил внимание Архип Макарыч, что Людмилкины глазки как-то странно на него смотрят, внимательно…, как будто сквозь улыбку изучают, что ли? А мож, ему померещилося? Так и то правда - померещилося! Ведь все малёхо нетрезвые были, ну, кроме Олечки, понятное дело! А, когда выпимши, много чего
Потом, уже в новом годе Людмилка как-то завела разговор о том, что, мол, надо бы дом продать в Кочегурах: на что он теперича, когда все вместе живем? «А и то правда! – согласился Архип Макарыч. – Поеду, продам. Вон, Петька Семерин приценялся вроде – для сына! Тольки ты, Людмилка, меня, старого, не выгонишь, когда я немощный стану?».
Та аж заплакала от обиды – ушла на кухню и два дня со стариком не разговаривала. Коленька ходил меж них, все выспрашивал, что случилось, в чем дело, да ничего понять не мог. Испугался, как бы чего худого не вышло, да их совместное счастье враз не закончилось бы. Архип Макарыч, видя такое дело, собрался с духом, да пошел прощенья просить у Людмилки.
Не сразу и выпросил! Видать, крепко ее он обидел своим вопросом дурацким! Наконец, Люда ему ответила, что, мол, не обижается, и давно уж простила его. Но как, спросила она Архипа Макарыча, как жить в этом мире, где все говорят, что друг друга любят, а меж тем подлости ждут от самых родных людей? Или она себя как-то не так повела, дала повод подумать…? А сама плачет, плачет! Старик тож слезу пустил – от обиды на самого себя, на дуростю свою! И порешил, что прямо сейчас поедет дом кочегуровский продавать.
Ан, не тут-то было! Людмилка, вся в слезах, наотрез отказалась его пускать: старый уже, а зима студеная стоит – еще простудится милый свекор! Сказала, что сама поедет. Тока генеральна доверенность нужна.
Архип Макарыч перечить ей не стал. Да и не мог – а то опять бы обиделась, и тогда – прощай, счастливая жизня. И Колю жалко – вона как переживает он из-за них с Людой!
В общем, так: меньше слов – дешевле телеграмма! Поехала Люська в Кочегуры, продала дом, взяла деньги, тут же, в тот же день потратила их на машину-иномарку, да на ней и возвратилась. Это у нее, оказывается, было давно уже спланировано с подругами какими-то: одной – дом продает, у второй – машину покупает.
Вот тут-то и начался в этой истории крученый поворот. Архип Макарыч стал Люське более не нужон, играть в любящую сноху она разом прекратила, и жизни в сыновнем доме деду не стало никакой. Стервой Люська оказалась порядочной – приемов, как свекра из дома выжить, знала немало. Пока Коленька дома – еще ничего, терпимо было, а только уйдет муж на учебу или работу – начинался для старика ад кромешный! Олечку эта шалава против него настроила! Говорила девочке, что «деда» злой, что бить ее будет за то, что она такая красивая… Словом, недолго Архип Макарыч смог продержаться, тем более что от природы гордый был, честный, да и Люськину подлость сразу понял, а выхода для себя другого не видел. Коленьке ничего не сказал, как-то взял поутру вещички свои, и – ушел. В никуда.
Ночевал Архип Макарыч на вокзалах, в ночлежках, на трубах и в колодцах тепломагистралей. Не в Кочегуры же возвращаться: соседи засмеют! Пытался на работу устроится – да кому старик нужон! В милиции побывал, и даже в психушке! Но на все вопросы – «откуда», «как зовут», «ты кто», отвечал: «Дед Пихто». Так его Пихтом и прозвали! За упрямство деда иной раз и били: когда менты, когда «свои», бомжи. Но имени своего дед назвать наотрез отказывался и тем, и этим. А почему? А потому, что подозревал старик, что сын Коленька его ищет, а по имени – легко найти может. И узнает тогда, почему дед из их дому ушел – правду-то скрыть будет трудно. И начнутся тогда у его Николеньки проблемы с этой стервой- Люськой: ругачки да скандалы. Глядишь - и доругаются до разводу. А куда Коленька тогда жить пойдет, ведь квартиры у него своей нетути? Да и Оленьку он любит больше жизни: разве ж он переживет разлуку с доченькой? Вот и молчал дед Пихто. Да за молчание - так Пихтом и остался.
Зиму перезимовал, весну пережил, а летом…
А летом повстречал он-таки своего Коленьку. Случайно повстречал, на улице – Воронеж город маленький. Как бросился сын к отцу, как обнял. «Папа, - говорит. – Дорогой! Куда же ты пропал, я все, что можно обошел, нигде тебя найти не мог! Как же ты пошел на такое?» А старик все молчал и молчал, да только слезы лились по старческим морщинам. Стал Коленька отца домой звать, а тот – ни в какую! Молчит, ничего не объясняет, но упирается, словно не домой его зовут, а на казнь лютую. Сын ничего понять не может (Люська-то, стерва, ему, видать, свою сказочку рассказала про уход отца!), плачет, уговаривает, тянет отца за рукав.… А потом, случайно, Коленька проговорился, что Люська-то с Оленькой на море уехали, отдохнуть на остаток денег от кочегуровского дома, и, что не будет их недели две…
И усталость деда взяла свое. Захотелось и поесть нормально, и поспать в настоящей постели. Словом, слабинку дал Макарыч – согласился. А уж Коленька обрадовался…
Долго ли, коротко ли – пришли, сын старика отмыл, причесал, переодел, за стол усадил, разговор начался. А какой разговор между мужиками без бутылки? Ясное дело – выпили. Коленька-то ничего, по-скромному, а вот Архип Макарыч - то ли с голодухи, то ли с нервного напрягу… - словом, перебрал по водочному употреблению. А уж как перебрал по разговору…
Когда утром он открыл глаза – жить не хотелось: и по состоянию организма, и, потому что вспомнил, как сыну всю правду о его жене вчерась по пьяни
Вот и выпил дед водички. И, как ему потом сказали, враз помер.
ГЛАВА XVIII.
В это утро Пахан, после долгих размышлений, наконец, решился.
Конечно, понятия «утро», «день», «вечер» для тех, кто уже порядочно времени пробыл в Бестерленде, потеряли свой «земной» смысл: утром никто не просыпался, а ночью никто не спал – надобности не было. Но по старой земной привычке все дела завершали к вечеру и продолжали утром. Так что старая пословица «Утро вечера мудренее» до сих пор была в ходу если не во всем Бестерленде, то, по крайней мере, в бывшем Восточном Форпосте.
И вот этим утром-то Пахан понял, что ждать тут более нечего…
Уже несколько суток не было «новичков». Обычно два-три, а то и пять-шесть «пришельцев» в день пополняли его общину. А в последние дни – никого. Люди, похоже, перестали поступать в эту чертову страну. Чтобы проверить свои предположения, Пахан послал к Шамилю гонца с приказом немедленно снять засаду у реки и прочесать все окрестности на предмет поиска новичков. И вот, этой ночью Шамиль вернулся. И
