…Юная, младенческая надежда. Она по сути своей — анти-привычка. А также — диаметрально, центрально, кардинально анти-смерть. Она — источник и семя. Она — родник и благодать. Она — сердце свободы. Она — добродетель нового и добродетель юного. Она не зря добродетель богословская и принцесса богословских добродетелей и не зря она в центре богословских добродетелей, потому что без нее Вера соскользнула бы в одеяние привычки; и без нее Любовь соскользнула бы в одеяние привычки.
Так сияют во всем своем блеске смысл и сила и призвание и, так сказать, добродетель той, кого мы назвали юной младенческой Надеждой. Она — источник жизни, потому что она постоянно разрушает привычку. Она — семя. Всякого духовного рождения. Она — источник и родник благодати, потому что она — та, кто постоянно снимает это смертное одеяние привычки. И не зря она — богословская добродетель. Потому что она — юная принцесса добродетелей. И дофина и дочь Франции. И не зря она идет посередине, между двумя своими старшими сестрами, и старшие сестры держат ее за руку. Но они ее держат за руку не в том смысле, как люди думают. Потому что она маленькая, люди думают, будто она нуждается в других. Чтобы ходить. Но это другие, наоборот, нуждаются в ней. И это они рады, что держат ее за руку. Чтобы ходить. Потому что Вера без нее обрела бы привычку к миру и без нее Любовь обрела бы привычку к бедняку. И таким образом Вера без нее и без нее Любовь, каждая со своей стороны, обрели бы привычку к Самому Богу.
Это ее дело — начинать заново, как дело привычки — заканчивать разные существа. Существа и материальные, и духовные. Она по сути и диаметрально анти-привычка, а также анти-омертвение и анти- смерть. Ее дело — постоянно разрушать привычку. Ее дело — постоянно начинать заново. Ее дело — постоянно разбирать механизм привычки. Ее дело — повсюду вводить начало, как привычка повсюду вводит конец и смерть. Ее дело — повсюду вводить организмы, как привычка повсюду вводит механизмы. Ее дело — повсюду вводить начала начал, начала существ, как привычка повсюду вводит начала, или, вернее, начала, или, вернее, неисчислимое и всегда одно и то же начало конца.
Она — принцип, это дитя — принцип сотворения заново, как привычка — принцип раз-творения.
Она собирает, как привычка разбирает.
Она повсюду и всегда вводит неисчислимые творения.
Она — вечно юный порученец творения и благодати. Стало быть, она — самый непосредственный, самый явный порученец Бога.
Она повсюду вводит входы и празднества, входы в творение, как привычка повсюду вводит выходы через омертвение и похороны.
[
Этот род ложного стыда, к несчастью, распространенный среди католиков, эта оглядка на людское мнение, дурная оглядка, позорный стыд приводит к тому, что они думают только, какие бы доказательства представить. (А то, что они называют доказательствами, — это обычно оправдания). (Они всегда признают себя виновными). А ведь надо требовать доказательств от других. Хотел бы я на них посмотреть, на эти доказательства от других.
Для тех, у кого есть хоть какое-то представление о благодати, подлинная проблема заключается не в благодати. Подлинная проблема — в неблагодатности и в неблагодарности.
[
Повторяю, такая забота о честности, такое желание справедливости и, так сказать, воздаяния по заслугам, — это знак силы и даже знак гения. Их испытывает человек, который твердо знает, что сделает то, чего хочет, и что его гений его не подведет. А малые, убогие, ничтожные, слабые играют краплеными картами. Благородное понятие о благородстве игры хранит от этих слабостей силу и гений. Слабость хочет выиграть у Бога. Сила и гений даже не хотят выиграть. Они хотят представить Богу во всей силе и полноте, они хотят представить Богу во всей красоте (в красоте подлинной и, так сказать, нагой) те два или три великих положения человеческой мысли, которые еще остались (даже если они противоречат друг другу), две или три великих доли творения. А после этого приговор выносит не человек. Nolite judicare, не судите. Решение за Богом. […]
Величие, красота, благородство битвы — это все для того единственного взгляда, перед которым битва разыгрывается. Ради которого она только и разыгрывается. И все это вместе есть чистота. И все это вместе есть честность. Верность правилам игры.
Верность правилам игры — это не просто формальная верность. Суть верности в том, что всякая верность соблюдается и что всякая верность есть глубинная верность.
Верность правилам игры — это высшая форма соблюдения приличий; и первейшая, и обязательная, и простейшая форма, если подумать, ради кого, перед кем идет игра.
[
Когда в утро битвы полки просыпаются и берут оружие в предрассветном тумане, каждый занимает свою позицию и ждет наступления дня. Им остается только ждать и быть готовыми. Потом случай выбирает один из них и место средоточия битвы. Он это не выслужил: честь решила за него. И другие полки, его товарищи, сражаясь, смутно чувствуют, что в другом месте битва более настоящая, смерть более требовательная, жертва более полезная и исход решающий. В их усилиях есть передышки; их нет у тех, кто в средоточии; и те догадываются, что они в сражении; они ощущают взгляды, крики, обращенные к ним, и мысль полководца. Под этими взглядами, криками, мыслью их ряды, разреженные, выбитые наполовину, сражаются с храбростью большей, чем их собственная храбрость, сопротивляются с силой большей, чем их собственная сила. Утром этот полк был похож на остальные, ни более ни менее отважен; к вечеру он другой. Он прошел через испытание, вышел из огня. Он стал, он будет другим, отмеченный в глазах всех священной благодатью битвы. Причиной тому случай: в полк вселился героизм. Таков христианин — обычный человек, похожий на самых убогих. Но он сражается за всю природу, вышние силы уповают на его усилия, он избран, и отсюда прилив его сил.
[
Те, кто отдаляется от мира, те, кто поднимается наверх, уходя от мира, когда уходят от мира, принижая мир, не возвышаются. Они остаются на той же высоте. А высота, на которую, им кажется, они поднялись, — это контр-высота, это принижение мира, принижение, исходящее от них. Это высота ниже уровня, с которого они отправились. Вот это они и измеряют. Они измеряют высоту, на которую они принизили мир, а вовсе не высоту, на которую поднялись сами.
Те, кто действительно возвышается, кто действительно набирает высоту, — это те, кто оставляет мир на той высоте, на какой он есть, и с нее-то и идут вверх, с нее и набирают высоту. […]
Мы здесь встречаемся, сталкиваемся с самой распространенной и, естественно, самой грубой ошибкой в вычислении. Мало принижать временное, чтобы возвышаться в категории вечного. Мало принижать природу, чтобы возвышаться в категории благодати. Мало принижать мир, чтобы возвышаться в категории Бога. И возможно даже, что действие вообще состоит не в этом и представляет собой нечто бесконечно
