иное.
Эта ошибка в вычислении, самая распространенная, возможно, потому, что самая удобная, и самая грубая, потому что это почти ошибка в значении знаков при употреблении знака плюс и знака минус и потому она касается самих оснований и данных и условий задачи и самих правил действия, эта начальная и даже предварительная ошибка в вычислении есть в сгущенном и схематическом виде та глобальная ошибка, которую совершает партия святош. Поскольку у них нет силы (и благодати) принадлежать к природе, они думают, будто принадлежат к благодати. Поскольку у них нет временного мужества, они думают, будто начали проникновение в вечное. Поскольку у них нет мужества принадлежать к миру, они думают, будто принадлежат к Богу. Поскольку у них нет мужества принадлежать к одной из человеческих партий, они думают, будто принадлежат к партии Бога. Поскольку они не принадлежат людям, то думают, будто принадлежат Богу. Поскольку они не любят никого, то думают, будто любят Бога. […]
Благодать поднимется во весь свой рост над природой, но природа при этом не будет обманным путем принижена. Высокая температура появится не от того, что будет занижена нулевая отметка. Изменится климат, а не метеорологические приборы, не климатическая или климатологическая станция. Температура поднимется, а не термометр понизит свои показания. Вечное поднимется во весь свой рост над временным, а не временное упадет. Святой, мученик поднимется во весь свой рост над человеком, а не человек упадет. Бог поднимется во весь свой рост над миром, а не мир упадет. Никто не получит своего обманным путем, никто (и стыдно, что приходится об этом говорить), никто, ни даже Бог.
[
Если бы Иисус, человек и святой, был суммой, математическим и, так сказать, физическим максимумом человеческих добродетелей, нам были бы не нужны Евангелия. Потому что нам был бы не нужен портрет. И нам была бы не нужна история. Сумму, максимум не рисуют, не рассказывают. Их не представляют. Их высчитывают. Их определяют в какой-то точке абсолюта и совершенства. Non evenit neque devenit. Coeli enarrant gloriam Dei. He уходит и не приходит. Небеса проповедуют славу Божию. Но они не рассказывают о Самом Боге.
Иисус — человек среди людей и дает другим возможность быть людьми. Он — святой среди святых и дает другим возможность быть святым.
Он был особенный, личный, Он был личностью. Он не был всеми людьми сразу. Он был честно и вполне — один человек и один святой. Он не был во всех временах и во всех местах сразу. Поэтому Он не занимал их все, не заполнил все клеточки классификации.
Он в ряду людей, Он в ряду святых. Он первый в ряду, но Он в ряду.
Мы ставим Его первым, но первым из нас среди нас.
Он — первая звезда на небе святости. Но первая звезда — это та, что сияет ярче, что сияет первой, но не та, что вбирает в себя свет и материю и, так сказать, личность и существо всех остальных.
Первая звезда — это та, что сияет первой тем же блеском, блеском того же порядка. Она сияет тем же блеском первой. Но она позволяет сиять другим.
Так король — первый и во главе своих баронов, первый и во главе простолюдинов. Он один из своих баронов и первый из них. Он один из своих простолюдинов и первый из них. Он не все сразу. Он не вбирает в себя всех сразу. Он позволяет другим быть.
Поэтому Иисус — не все люди одновременно. Он не вбирает в Себя всех. Он позволяет другим быть.
Он позволил святому Людовику показать, что такое король Франции и великий святой на троне, и Он позволил Жанне д'Арк показать, что такое великая святая во главе армии.
Можно сказать, что история и образ Иисуса, человека и святого, были метафизически невычисляемы, как все, что относится к человеку. Ибо свобода человека, величайшее изобретение Бога, действовала и для Него человека, я бы сказал, действовала для Него среди всех, для Него особенно. Странно было бы думать, будто свобода, само средоточие человека и прекраснейшее творение Бога в человеке, и самое неотвратимое, и самое необходимое, потому что она одна связана именно с необусловленностью благодати, была ограничена для единственного человека, и этим человеком был Иисус.
При полном действии Своей свободы и воли, при полном действии Своей свободной воли Он сделался человеком, стал человеком: et homo factus est. При полном действии Своей свободы Он облекся в человека и при полном же действии Своей бесконечной божественной свободы Он облекся в человеческую свободу. При полном действии Своей творящей свободы Он облекся в свободу сотворенную. Все события Его жизни и Его мученичества и Его смерти произошли с Его согласия, были свободны, добровольны и желанны. До последнего мгновения Он был свободен не умирать ради спасения мира. Всю Свою жизнь и до последнего мгновения Он был свободен не исполнять пророчеств.
Поэтому нам и понадобились Евангелия. Здесь снова Иисус не пожелал быть особенным святым. Он был обычным святым, первым в ряду, но в ряду. Ему нужны были нотариусы и летописцы. Ему нужны были Евангелия и чтобы были Евангелия, как Полиевкту был нужен Корнель, как святому Людовику был нужен Жуанвиль, как Жанне д'Арк был нужен этот несчастный жалкий писарь, который записывал вопросы и ответы. (И когда я говорю — несчастный жалкий писарь, то становлюсь на нашу точку зрения, потому что он, конечно, был очень хороший писарь, его очень ценили, и место у него было хорошее). (Это был очень хороший писарь, и очень хорошо оплачиваемый).
И в этом тоже Иисус пожелал быть обыкновенным святым, человеком, святым таким же, как другие среди других. Он пожелал нуждаться в свидетелях, мучениках, нотариусах, писателях. Он не пожелал, чтобы Его утверждали, вспоминали с помощью беспрерывного чуда. Постоянного чуда. Он не пожелал обратиться к другим средствам, кроме средств человека и историй и человеческой памяти. Ему понадобилось Писание. Он пожелал нуждаться в писцах и приставах, как и Его святые, и во всем аппарате судопроизводства и истории. Он пожелал дать материю всему аппарату судопроизводства и истории. Он пожелал быть материей и предметом судебного процесса, и даже двух процессов, гражданского и религиозного. Церковного процесса и процесса государственного. Он пожелал быть материей и предметом для экзегета и историка, материей, предметом, жертвой исторической критики. Он пожелал дать материю экзегету, историку, критику. Он предал Себя экзегету, историку, критику, как предавал Себя солдатам, другим судьям, другой черни. Он предал себя тем, у кого в руках указки, как предавал себя тем, у кого в руках бичи и плети. Это одно предание. Это одна отдача. Он предал Себя ученым диспутам, как предавал Себя другим оскорблениям. И историки кричат на Него, мертвого и живого, как писцы и книжники кричали на Него, стоящего перед ними и безмолвного. Если бы Он ушел от критики и споров, если бы Он избавился от экзегета, от критика, от историка, если бы Его история была избавлена от историка, если бы память о Нем не подпадала под общие условия, органические условия человеческой памяти, Он не был бы человеком как другие. И воплощение не было бы полным и честным. И это надо повторять снова и снова.
Чтобы воплощение было целостным и полным, чтобы оно было честным, чтобы оно не было ограниченным и лукавым, нужно было, чтобы Его история была историей человека, подвластной историку, и чтобы память о Нем была памятью о человеке, хранимой по-человечески, с погрешностями. Одним словом, нужно было, чтобы сама Его история и сама память о Нем облеклись плотью.
Нужно было, чтобы память о Нем и Его история оспаривались, чтобы они были преданы на суд черни. Это то же самое предание той же жертвы тем же палачам.
Воплощение не было бы полным, оно было бы половинчатым, если бы во всей череде веков, во всей временной вечности оно не подвергалось бы, в Его истории и в памяти о Нем, все тому же допросу.
Нужно было, чтобы во времени, для того же разряда людей, перед тем же разрядом людей, Он был все тем же человеком, полностью человеком, в точности человеком, которого преследуют, гонят, не просто допрашивают, травят.
Это одна из сторон тайны воплощения.
