ушагать?» Любимов с ответом не задержался: «А вы что думаете, с вашим „Октябрём“ далеко уйдёте?» Режиссёр имел в виду продержавный журнал «Октябрь», оппонировавший «Новому миру», но министр решила, что речь идёт об Октябрьской революции. И Фурцева сорвалась с места: «Ах, вы так… Я сейчас же еду к Генеральному секретарю и буду с ним разговаривать о вашем поведении. Это что такое… это до чего мы дошли…»
Эта оговорка про Октябрь была не случайна: Любимов давно ненавидел советскую власть, и, самое странное, наверху это знали, но продолжали держать его в ранге главного режиссёра одного из центральных театров. Даже жалоба Фурцевой на него Брежневу не возымела никакого воздействия на последнего — генсек понимал, какой вой поднимет либеральная интеллигенция в связи с отставкой режиссёра-прогрессиста, и решил с ней не ссориться. Он вообще многое прощал этой братии, за что, собственно, и поплатится после смерти: редкий либерал теперь не вытирает о него ноги в своих воспоминаниях.
Между тем в первой половине 70-х началась «разрядка» (сближение СССР с Западом), и реноме Любимова в советских верхах значительно повысилось. В 1974 году он стал выездным и по просьбе итальянских еврокоммунистов (Любимов числился чуть ли не в близких друзьях их лидера — генсека КПИ Энрике Берлингуэра) получил возможность ставить свои спектакли как в Италии, так и в других европейских странах. На родине режиссёр жил как фон-барон: разъезжал на «Ситроене» (на иномарках в Советском Союзе ездили только избранные, сливки общества), проживал в престижной сталинской «высотке» на Котельнической набережной. И трогать его не смели даже члены Политбюро. Например, был случай, когда Любимов публично оскорбил одного из них — 1-го секретаря МГК КПСС Виктора Гришина, а также его жену, но ему и это простилось, хотя любого другого режиссёра за подобное могли легко вытолкать из театра взашей.
Эта история случилась в начале 75-го, когда супруги Гришины пришли на премьеру таганковского спектакля «Берегите ваши лица». А их там форменным образом подставили: Любимов специально задержал их в своём кабинете, чтобы гости попали на спектакль уже по ходу его действия. А начиналось представление со сцены, когда пассажиры самолёта ждут припозднившихся «шишек» — высоких чиновников, костеря их на чём свет стоит за задержку. И так получилось, что этими «шишками» стали… супруги Гришины: пока они в темноте зала шли к своим местам, зрители сопровождали их проход свистом, улюлюканьем и сальными шутками. После этого Гришин официально заявил Любимову, что больше ноги его не будет в этом театре. А затем добавил: «Но помогать вашему театру я всё равно буду». И слово своё сдержал: в «Таганку» больше — ни ногой, но в то же время помог ей отгрохать новое здание, выделил её актёрам новые квартиры и т.д.
Тем временем «разрядка» набирала обороты. В августе 1975 года Брежнев подписал документы Хельсинкского совещания о безопасности в Европе, которые принято считать большим успехом внешней политики Советского Союза. Но это если и победа СССР, то пиррова. Действительно, эти документы окончательно определили те границы, которые сложились в мире после разгрома фашизма. Но они же (так называемая «третья корзина», которая содержала в себе документы о расширении культурного сотрудничества между Востоком и Западом) позволили западным державам начать настоящую духовную экспансию по отношению к СССР, к стремительному прививанию советскому народу западных ценностей. И ведущую роль при этом играли наши доморощенные западники и их «священные коровы» вроде той же «Таганки».
К моменту подписания Хельсинкских соглашений любимовское детище вот уже больше десяти лет размахивало знаменем главного оплота либеральной фронды в Советском Союзе (журнал «Новый мир» у либералов отняли, как мы помним, в 70-м). Причём делало это открыто, даже бравируя этим. Странно? Нисколько, если учитывать, что «Таганка» была точно таким же придворным театром, как и все остальные. Только другие театры служили «двору», а «Таганке» официально было разрешено встать к нему в оппозицию. Лишь два раза над Юрием Любимовым всерьёз сгущались тучи, когда державники пытались снять его с поста главного режиссёра: это случилось в дни чехословацких событий и в том самом 1970 году, когда Брежнев решился нанести удар по западникам. Страна тогда справляла 100-летие со дня рождения В. Ленина, а Любимов сорвал госзаказ и не выпустил юбилейный спектакль (его постановка «На все вопросы отвечает Ленин» была забракована).
Однако оба раза тучи над головой режиссёра самым чудесным образом рассеивались, и он продолжал руководить своим театром. А когда Брежнев повернул в сторону «разрядки», уже мало кто смел покуситься на шефа главного оппозиционного театра страны. И он продолжал с тем же рвением вытаскивать из своих широких штанин «фигу» за «фигой». Даже русскую классику брал себе в подспорье. По стихам А. Пушкина поставил спектакль «Товарищ, верь!..» (намёк был более чем ясен: верить «товарищи» должны были в скорый закат советской власти), инсценировал также роман Н. Чернышевского «Что делать?».
Последний являл собой типично антирусский спектакль, где обсасывалась всё та же любимая «конфета» западников: «рабская парадигма русской нации» (она фигурировала в нескольких творениях Любимова: «Живом», а чуть позже и в «Борисе Годунове»). Для людей сведущих это не являлось секретом. Например, именно в те самые дни, когда Любимов сдавал спектакль высоким инстанциям, в державном журнале «Молодая гвардия» (1970, № 8) была опубликована статья Сергея Семанова под названием «О ценностях относительных и вечных», где автор разоблачал именно таких аллюзионистов, как Юрий Любимов. Семанов писал:
«Литераторы и публицисты аллюзионного способа письма гневаются совсем не на Ивана IV, обличают отнюдь не Николая I, а, прикрываясь всем этим псевдоисторическим реквизитом, метят свои обличительные молнии — чаще намёком, а иногда и напрямую — совсем в иные эпохи, иные социально- политические отношения…
Что ж, аллюзионные истолкования нынче в моде. Задача, которую ставят перед собой их адепты, совершенно отчётлива, если об этом говорить прямо: Россия, мол, всегда, испокон веков пребывала во тьме, мраке, невежестве, реакции, косности, тупости и т.д. И только некоторые „европейски образованные“ интеллектуалы-мыслители (в каком веке — не важно, ведь и время, и всё прочее относительно, вы не забыли?), так вот только несчастные и никем не понятые „интеллектуалы“ в кромешном мраке зажигали одинокую свечу и… Нет ничего более оскорбительного для нашего народа, чем подобное толкование его роли в истории (и не только в истории, выразимся так). С подобной точки зрения русский народ — „быдло“, которое надо тащить за вихор в рай, изобретённый иным решительным интеллектуалом. Какая уж тут любовь к народу, в которой так часто клянутся любители обличать „мрак и невежество“ русской истории? Если и есть тут любовь к кому-нибудь, то только уж к своему брату „интеллектуалу“…»
Кстати, о любимовской «фиге», заложенной в этом спектакле, догадывались и чиновники, принимавшие спектакль. В РГАЛИ хранятся стенограммы приёмки «Что делать?», где всё это наглядно видно. Например, один из принимающих спектакль прямо говорит Любимову: «Это антикрепостнический роман, и за это его любил Ленин — там глубокая вера в светлое будущее. В четвёртом сне Веры Павловны выражена вся глубина веры в будущее человечества. Но у вас нет главного, нет будущего. Нет веры в здоровую, прекрасную Россию. От спектакля не возникает такого ощущения…»
Уже в наши дни испанский режиссёр Анхель Гутьеррес, который в 60-е годы с симпатией относился к творчеству Любимова, высказался по адресу Любимова ещё более жёстко: «Любимову Россия не нужна. Он не думает о судьбе русского народа, русской души. Россия ему нужна как реклама… для звёздочки, для языка — это проституция. Он смеётся, издевается над русской Россией…»
Как ни странно, но всё это не стало поводом к закрытию спектакля: он увидел свет с незначительными поправками и шёл на сцене «Таганки» в течение нескольких лет. Всё это ясно указывало на то, что мысли Любимова в те годы разделяли многие деятели страны, в том числе и в высшем руководстве. Это было одним из явных доказательств того, что начинавшаяся «разрядка» приносила свои негативные плоды: число западников в кремлёвском руководстве росло с геометрической прогрессией. И это вступало в явное противоречие с тем, что подразумевали основоположники первого в мире государства рабочих и крестьян.
В годы правления страной Ленина и Сталина партии прививался один стиль жизни — революционная аскеза, когда выказывать роскошь было недостойно звания коммуниста (о единственной шинели Сталина до сих пор ходят легенды). После смерти «отца народов» этот стиль стал подвергаться ревизии и к роскоши стали относиться иначе: более терпимо, а иногда даже поощрять её. Руководители государства и
