Я на зеркало посмотрела — а оно, мало того что запотевшее, так еще и не протиралось давно. Дунула легонько, полюбовалась на то, как со стеклянной глади отползают капельки, старые брызги и следы от мыльной пены. Порадовалась, что на коже еще ни одной родинки не проступило, вспомнила Жекины татуировки с тварюшками и еще кое-чего, совсем запретное.
Потом, когда белье на кровати перетряхивала и в непривычно легкую голову подаренный Доркой бальзамчик втирала, задумалась о празднике. Есть у нас такая традиция — обновление отмечать. Мужчины после спячки своим проставляются, у них это называется «на первый зуб», якобы они кому-то его в первой драке выбили. А мы в своем, ведьмовском, кругу празднуем. Официально это вроде как «на первый волос» гостей зовут. Дескать, ведьма впервые в новой жизни себе стрижку сделала. А по сути своей совсем другое в такой день отмечаем: мы же в новую жизнь невинными приходим, тело ни одного любовного греха не помнит, его заново всему обучать надо.
Тут я про Семена сразу подумала, но не печально, а затаенно, с надеждой. Может, такое именно ему предложить? Вроде как по старой памяти? А то у меня все три жизни подряд первый раз какой-то кособокий получился: что с юнкером Митечкой, что с мужем моим военным Степаном, что с одним таким… из комсомольского актива, с которым я вместе на картошку ездила, уже молоденькой Ликой. Ну ни разу ничего путного из этого смешного процесса не получалось. Рассказывать о таком забавно, а вот проживать — не очень. Надо будет с девчонками посоветоваться, но не прямо сейчас, а завтра или послезавтра, когда я корреспонденцию на телефоне разбирать буду.
А сейчас — обратно на мягкую подушку, под плед — нежить себя и думать только о хорошем. И никакого будильника!
На тумбочке все это время что-то бестолково блестело. Раздражало глаза, да только поворачиваться лишний раз мне не хотелось. Сейчас вот пересилила себя, глянула: стакан граненый, накрытый ломтиком черного хлеба. Внутри не то вода, не то лекарство — прозрачное что-то. Я пробовать не стала, а вот ломтик сняла и понюхала — он по краям сухой был, а в середине теплый и влажный — вобрал в себя лекарственные испарения. Есть мне еще не хотелось, так хоть хлеб нормально почую.
Со двора тем временем раздался еще один заполошный мяв: очевидно, Тимка выпустил к скучающему к
Волосы начали расти на третий день — острые, жесткие и почему-то удивительно рыжие. На том месте, где раньше брови были, кожа стала потихоньку припухать — значит, и они скоро проклюнутся. Но это не так тягомотно.
Гораздо хуже, что у меня с вечера зубы резались, причем все сразу. На себя и так в зеркало без слез не взглянешь — потому что гормоны шумят, и я от хохота к рыданию за час несколько раз перебрасываюсь, так еще и десны ноют. Противно. Хотя на самом деле радоваться надо — первый раз после смены жизни съем хоть что-то нормальное. А то у меня этот кефир из свежих розовых ушей скоро закапает. Нет, фигуре- то полезно, килограммов так шесть, а то и восемь из меня за эти дни утекло, но…
Есть хочется! Селедки с мелким вареным картофелем. Чтобы картошинки по размерам — не больше сливы, желтые, рассыпчатые, со щедрыми кусочками холодного белого масла, которое по ним стекает и тянет за собой на дно тарелки накрошенный укроп. А сбоку — селедушка моя дорогая, остро нарезанная, серебристо-сизая, присыпанная колечками белого хрусткого лука. И в довесок — тяжелый ломоть хлеба. Того круглого, который можно пополам разрезать, вдыхая серо-теплый запах, посолить с одного краешка, чесночком потереть там, где корочка. Он такой свежий, дырчатый, не черствеет через полчаса, как нынешний, не крошится почти пенопластом, а тает во рту, не дожидаясь желтого картофельного уголка и серой дольки сочной сельди.
Если к завтрашнему утру хоть три зуба пробьются, спущусь вниз, в столовую, и в свое удовольствие этой самой селедки поем. Она у Тимки тут точно водится, равно как и любой другой соленый продукт, — они здесь привыкли давно, что омолодившиеся ведьмы всяческого гастрономического изврата требуют, начиная с птифуров и заканчивая настоящей советской тушенкой. Она, кстати, тоже вкусная, но с сельдью не сравнить. Хотя, конечно, больше трех кусочков в меня не влезет, желудок-то сжатый, привыкший к кефирно-творожному измывательству над собой.
Тут десну особо хлестким огнем дернуло: я сразу палец в рот сунула, нащупала подушечкой острый уголок пробившегося зуба. Ногти сейчас тоже вполне прорезаются, зудят. Так что я палец изо рта вынимать не хотела. Но пришлось — мобильный телефон зазвонил. Дора.
Я с ней и Евдокией уже говорила слегка — и сегодня, и вчера. Так, о пустяках каких-то поболтали. Мне отсюда после прожитого все пустяками кажется. На любую ситуацию сразу ответы перебирать начинаю из своих примеров. Совсем как в гимназические времена после экзамена: вроде ответила, свою оценку получила, а сижу, слушаю, как другие девочки отвечают, и мысленно вместе с ними учебник вспоминаю. Вроде как мозг разогнался, не может притормозить, работает вхолостую. Так и тут сейчас. Что Дора, что Жека про это состояние знают прекрасно, потому и обсуждают всяческие финтифлюшки. Вот и сейчас Дорка в своем репертуаре:
— Леночка, как включить стиральную машину? Я порошок засыпала, кнопки нажимаю, а огонечек не горит.
У меня розетка сбоку не очень удобно прилажена, из нее штепсель выпадает иногда. Я это Дорке и объясняю, стараясь не сильно шепелявить — с припухшими-то деснами и с парой пальцев во рту.
— Леночка, это зубки у тебя там, да?
А что ж еще-то? Рога с копытами и хвост в придачу? Так у нас их только студенты на практических заданиях отращивают, да и то комиссия обычно норовит сделать так, чтобы в билетах вместо этого что-то посимпатичнее выпадало — крылья, как у летучей мыши, или хоть кошачья мордочка вместо своей собственной. Вот у меня кожа сформируется, мимические морщинки пролягут, я тоже так позабавлюсь. Будем с Гунькой на пару дурачиться.
— А ты сумку разобрала уже или как?
Она издевается? У меня пальцы ломит так, что я халат не застегиваю, а только запахиваю, а от меня требуют багаж распаковать.
— Потому что там, между синим платочком, который я тебе положила, и белым, который тебе Дусенька на отход приготовила… Ты нашла платочек? Белый такой, с кружевом, мы его из пеленки для новорожденного сделали, тебе понравилось? А синий я купила в «Бен-Гурионе», уже перед вылетом, чтобы ты надела, как только волосы расти начнут. А они уже растут? А ты моим бальзамом…
— Так машинка заработала или как? — шепелявлю я. Получается «фофынка», но Доре без разницы.
— Сейчас, подожди… Тут что-то крутится такое… Никак не могу остановить, вроде бы это не деньги, но что-то же я постирала. Что у тебя в синих брюках лежало?
— А я помню? Дорка, зачем ты их стираешь?
— Потому что я готовила глинтвейн, а Цирля опрокинула кастрюлю, она после родов стала совершенно неуправляемая. Ну я зарастила себе кожу, а теперь пытаюсь спасти твои штаны.
А вот на кой шут Доре мои брюки от твидового комплекта понадобились? Тридцать пять лет в шкафу лежали ненадеванные — то они мне велики были, то малы.
— Потому что у вас тут очень холодно, а у меня с собой одни юбки, если не считать рейтуз, а это единственные твои штаны, в которые я еще влезаю.
— Да носи на здоровье. Ты, наверное, таблетки от моли постирала. Мне никто не звонил?
Я подсасываю палец и думаю о бессмысленном. Нужна была бы Семену — он бы у меня номер мобильного попросил.
— Звонила соседка в дверь, я ей все сказала, как полагается, сегодня она ко мне зайдет тебя помянуть. Где у тебя твои хорошие фотографии? Я все пересмотрела, но там в основном ты еще другая или совсем не одна, понимаешь?
— Понимаю. А кроме соседки, больше никто?
— Ой! Леночка, это не таблетки от моли, это карточка какая-то, вроде бы документ. У тебя кредитки не было дома?
Да если бы и была, стала бы я ее держать в брючатах, которые не ношу?
