новорожденными, я все же подозревала, что Машенька Игрунова, разродившись, едва ли сразу помчится назад к преподавательскому столу... Словом, стоило Анне захлопнуть зачетку, как я благополучно забыла о Владе Калмыкове - так всегда забываем мы о том, что, как нам кажется, все равно никуда от нас не убежит! - и минуло полгода, прежде чем игрунья-судьба вновь решилась напомнить мне о нем.
Это было уже поздней весной, а точнее - в разгар первомайских праздников, когда вдруг случился «нежданчик»: в Москву - после трех с лишним лет обиженного молчания - приехал (погостить, конечно!) Оскар Ильич. Был он весел, не поминал былого, подросшим питомцам привез памятные подарки: мне - толстенную «Занимательную ботанику», Гарри - новенькие, еще пахнущие древесиной и лаком шахматы, над которыми, по дядиным уверениям, мой дед Илья трудился около года. Получилось, по-моему, вполне сносно (особенно если закрыть глаза на яркую индивидуальность каждой из фигур, любовно выточенных и окрашенных старательными стариковскими руками в разные цвета), - однако мой братец-сноб, лишь мельком взглянув на презент, высокомерно заявил, что, дескать, ему, медалисту-разряднику, многократному чемпиону юношеских турниров, противно не то что играть, а даже просто прикасаться к такому убожеству.
Я нашла, что дядя похорошел: минувшие годы наделили его множеством ярких отличительных черт. К примеру, он почти полностью облысел, и его обнажившийся череп оказался густо усеян веснушками всех оттенков коричневого и желтого; кое-что желтое обнаружилось и во рту - то были роскошные золотые зубы, пришедшие взамен унылых зияющих пустот. Хищно сверкнув ими, он извлек откуда-то из недр пиджака литровую бутыль «смирновки» и выразительным жестом защелкал пальцем по горлу, намекая домочадцам, что надо бы, дескать, «отметить свиданьице»; но так как те не успели еще забыть, сколь отвратителен, мерзки-хвастлив и приставуч становится Ося во хмелю, то поспешили замять тему - и тут же под каким-то благовидным предлогом убрались из дому, оставив нас с дядей наедине. Мне приятно заметить, что гость, кажется, лишь обрадовался этому.
Он осознал, наконец, что мы с ним, по сути, однокашники, только, так сказать, разнесенные во времени; мысль эта успешнее, чем водка, помогла ему дойти до кондиции, - и уже после третьей стопки он замучил меня расспросами о преподавателях, которых знал когда-то (иные даже учились с ним на одном курсе!). Пара-тройка лекторских перлов и несколько заезженных студенческих баек, которые я приподнесла дяде в наивной надежде, что он удовлетворится этим и отстанет, заставили его закатиться в приступе нервного кудахтающего хохота.
- А кто у вас патопсихологию ведет? - с жадным интересом спросил он, когда, наконец, отсмеялся и пришел в себя. - Не Палыч, нет?..
Может быть и «Палыч», не знаю: Гарри почему-то упорно избегал называть Мастодонта человечьим именем, а мне «доцент Влад» по отчеству не представлялся, да и патопсихология у нас должна были начаться только в будущем году. Так я и ответила дяде, которого мое равнодушие возмутило до крайности:
- Да как же это можно - Палыча не знать?! Это ж Палыч!..Такой мужик!.. - и дядя в приливе чувств едва не опрокинул бутылку, прежде чем удариться в ностальгические воспоминания. Как весь их курс во главе с Палычем ходил в незабываемые походы с ночевкой: тот, длиннющий, костистый, растрепанный как леший, на правах научного руководителя учил их ставить палатки и, забыв о «ноблесс оближ», чертыхался, вбивая колышки в каменистую почву; а с наступлением темноты, выползши из своих уютных укрытий, они рассаживались вокруг костра, и Палыч, легко встряхивая дивной, начинавшей уже тогда седеть гривой, чуть хрипловатым голосом пел: «Изгиб гита-ары желтой / ты обнима-аешь нежно», хотя сам и обнимал гитару; и Осе страшно хотелось быть на месте этой гитары (это, по-моему, уже сказывалось выпитое!). Он обожал его, боготворил. Он подражал ему во всем, от походки (гордой!) до манеры одеваться (аскетичной!), и даже начал произносить «достаточно» как «
- А ты помнишь, как мы с тобой ходили к нему в гости? Ты еще совсем вот-такусенькая была? Ну, помнишь?..
Ничего подобного я не помнила - что и немудрено, учитывая тогдашнее состояние моего «Я»; но Оскар Ильич не унимался:
- Ну как же, ты еще вцепилась тогда в бюстик дедушки Ленина - стоял у него такой на трельяже: вцепилась как ненормальная и не хотела отдавать, мы тебе вдвоем пальцы разжимали, еле отняли, - а ты потом всю дорогу до дома ревела?..
Тут, действительно, что-то забрезжило в моей памяти - очень слабо, урывками: нечто блестящее, очень гладкое на ощупь, шарообразное и в то же время с причудливыми выступами; внезапно вспыхнувшая страсть, секунда восторга обладания и затем, почти сразу - адская, невыносимая боль потери. Так это, значит, тоже было как-то связано с Владом?.. Забавно.
А дядя все предавался ностальгии. Юбилей Палыча! Вот это был праздник!.. Весь факультет несколько дней не просыхал!.. Они, студенты, приподнесли ему тогда роскошный торт, собственноручно испеченный домовитой Оленькой Трубниковой - москвичкой в пятом поколении, на которую он, Оскар, в то время имел виды (она жила в Хамовниках). Ну и торт же был, загляденье! - пышный, огромный, чуть не полметра в диаметре: там, короче, снизу бисквит шоколадный, сверху еще один, ромом пропитан, между ними прослоечка из заварного крема, а украшено все это дело белой сахарной глазурью, желтыми кремовыми розочками и густо-коричневой надписью - «Палычу - 40!»; он, Ося, лично помогал Оле выдавливать растопленный шоколад из бумажного фунтика, - кулинарные шприцы тогда, кажется, не вошли еще в обиход. Ну и торт же был, объеде…
40 плюс примерно 25, прикинула я про себя, - значит, где-то 65; не полтинник, конечно, как думалось мне в пору нашей переписки, но и не «под восемьдесят», как уверял меня старый мистификатор Гарри… Захотелось выспросить у дяди еще что-нибудь о «Палыче», но благоприятный момент был, увы, упущен: Оскар Ильич, еще минуту назад такой веселый, оживленный и говорливый, уже лежал ничком на тахте и плакал навзрыд, и спина его конвульсивно содрогалась. В свои неполные двадцать я хорошо знала, что такое тоска по безвозвратно ушедшему прошлому, и дядины слезы (хоть и довольно дешевые, как показывал опыт!) вдруг не на шутку тронули меня. Понимая, что сейчас вряд ли кто-то способен помочь его горю, кроме разве что самого Калмыкова, да еще, пожалуй, столь же недоступного Гарри, я все же сделала единственное, что могла: присела рядом и осторожно, ласково погладила тощие, судорожно дергающиеся в плаче дядины плечи…
- Прости меня! - вдруг завопил тот, взвиваясь, ловя и целуя мою руку. - Прости меня!!!
- Господи, дядя, за что?..
