незачем рассказывать. Как бы то ни было, в тот непродолжительный период я посещал младшую среднюю школу имени Ле-Конте (Le Conte Junior High), а поскольку мой отец не водил машину, я каждый день ходил за пять миль в школу и обратно.
Я не вполне уверен, чем мой отец и Стив зарабатывали на жизнь. Стив тоже был художником, и, насколько я мог судить, они проводили дни за бутылкой, а ночи – у холста, рисуя для собственного блага или разговаривая об искусстве. Одно из моих забавных воспоминаний того периода – старомодная санитарная сумка Стива, набитая «винтажным» порно, за просмотром которого он меня однажды застукал.
Его квартира и наша, по сути, были единым творческим пространством, поэтому это было вполне естественно, когда я в любое время мог отправиться в его студию. Однажды он зашёл к себе и застал меня, рыскающего в его сундуке с порно-сокровищами. «Я предложу тебе сделку, Сол, – сказал он мне. – Если тебе удастся увести эту сумку из-под моего носа, ты сможешь оставить её себе. Подумай, справишься ли ты с этим? Я очень ловок, так что тебе придётся быть ловчее меня». Я только улыбнулся ему в ответ: план, как присвоить себе эту сумку, у меня был, ещё до того как он бросил мне вызов. Я жил на том же этаже; по сравнению с тем, что я делал на улице, это была, говоря воровским языком, не бог весть какая кража.
Спустя пару дней в поисках своего отца я заглянул к Стиву в квартиру. В это время они оба были так увлечены беседой, что даже не заметили, как я вошёл. Это был великолепный шанс: я схватил сумку, вышел из квартиры и припрятал её на крыше. К несчастью, я не долго праздновал победу: мой отец приказал мне вернуть сумку Стивену, едва тот понял, что она пропала. Ужасно жаль, те журналы – просто классика.
В моём детстве были периоды, когда я упорствовал и твердил своим родителям, что они не мои родители, потому что я искренне верил, что они меня похитили. Я часто убегал из дома. Когда я однажды готовился сбежать, мой отец фактически помог собрать мне сумку – маленькую клетчатую сумку, которую он купил мне в Англии. Он был таким понимающим, и любезным, и добрым, что, помогая собирать мне вещи, убедил меня остаться. Умение ловко использовать реверсивную психологию – одна из черт его характера. Я надеюсь, что я унаследовал от него эту способность, потому что хотел бы использовать её в общении со своими детьми.
Я бы сказал, что моим самым большим приключением был тот день, когда я, шестилетний мальчишка, взмыл в воздух на своём «Большом колесе». В то время мы жили на вершине Лукаут-Маунтин-Роуд, и я проехал весь путь вниз до Лорел-Кэнион, а затем весь путь до бульвара Сансет, что в общем составляет больше двух миль. Я не заблудился, ведь у меня был план: я намеревался въехать прямо в магазин игрушек и остаться там жить до конца своих дней. Думаю, я всегда был целеустремлённым. Конечно, когда я был мальчишкой, я много раз хотел убежать из дома, но у меня нет сожалений о том, как меня воспитывали. Если б всё было чуть не так, как есть, если бы я родился на одну минуту позже, или оказался бы в нужное время, но не в том месте, или наоборот, то моей жизни, которую я проживаю и которая привела меня к любви, просто бы не было. А это уже то, о чём я не захотел бы задуматься ни на секунду.
Глава 4. В старших классах
Казённые (institutional) коридоры все одинаковы и отличаются только цветом. Я видел изнутри несколько реабилитационных центров (rehab centers), какие-то из них были более высококлассные, чем другие, но больничная серость (зд. clinical sobriety) их стен была одинакова. Все они были выкрашены преимущественно в белый цвет и оклеены оптимистическими лозунгами вроде «Ты ещё в пути, это не конечная остановка» (“It’s a journey, not a destination”) и «Живи сегодняшним днём» (“One day at a time”). Последний лозунг я нахожу ироничным, принимая во внимание тот путь, по которому скатилась вниз Макензи Филипс*. Комнаты, все до единой, (зд. generic) как театральные декорации (backdrops), спроектированы, чтобы вселять надежду в людей любого общественного положения (walk of life), потому что реабилитационный центр – и те, кто в нём побывал, это знают, – более объективный срез общества (cross section of society), чем списки присяжных заседателей (зд. jury duty). Общение в «группе» никогда не давало мне многого: в центре я не заводил новых приятелей и не воспользовался ни одним из многочисленных шансов приобрести новые связи в наркосреде. После того, как я провёл дни в постели в избавляющих от греха путах (purgatorial knots), неспособный есть, говорить или думать, мне было не до болтовни. Лично мне общинная терапия (зд. aspect) реабилитационного центра навязывался насильно, так же как и в средней школе. И так же как и в средней школе, я в неё не вписывался. Ни то и ни другое учреждение не преподало мне предназначенные для меня уроки, но из каждого я вынес кое-что важное. Идя по их коридорам назад к выходу, я был уверен, что ухожу, твёрдо зная, кто я такой.
В 1979 году я пошёл в среднюю школу Ферфакс (FAIRFAX HIGH). Это была обыкновенная американская муниципальная школа (public high school) – линолеум на полу, ряды шкафчиков, внутренний двор, несколько мест позади (around-back) школы, где дети не один год покуривают (sneak) сигареты и принимают наркотики. Школа была выкрашена в типично казённый, нейтральный светло-серый цвет. За стенами школы рядом с футбольным полем было хорошее место, чтобы покурить травы, а сбоку от кампуса располагалась исправительная школа имени Уолта Уитмана (Walt Whitman)**, куда ходили конченые кретины, потому что другого выбора у них не было. Это, место казалось концом пути, и хотя оно выглядело более интересным (пусть даже и издалека), чем обыкновенный кампус, я старался держаться от него так далеко, насколько это было возможным.
Мой лучшего друга Стивена Адлера опять отослали назад в Долину, чтобы он ходил в среднюю школу там, что для меня было так же далеко, как и Испания. Я несколько раз съездил к нему, и всякий раз это место меня разочаровывало: Долина была плоской с климатом сухим и более жарким, чем дома, и выглядела точь-в-точь как в телесериале (sitcom). Все жители, казалось, только тем и занимались, что вылизывали (cherish) свои одинаковые лужайки и свои одинаковые жизни. Даже в юном возрасте, я знал, что с этим местом что-то не так; сам живя в состоянии, которое нельзя назвать нормальным (beneath the normalcy), я чувствовал, что эти люди в большей степени трахнутые на голову, чем кто бы то ни был в Голливуде. Мне было грустно без Стивена, и как только он уехал, я глубже погрузился (retreated) в мир моей гитары. Я ходил в школу, всегда отмечаясь, будто я был на занятиях каждый день, но, как правило (on average), я отсиживал первые три урока, а остаток дня проводил на «отбеливателях»***, играя на гитаре.
В средней школе был единственный предмет, который значил для меня всё, по этой причине он был единственным предметом, по которому я получал хорошие отметки (earned an A). Когда я только стал его посещать, он назывался курсом теории музыки, а год спустя – курсом гармонии. Его преподавал некий парень по имени доктор Хаммель (Dr. Hummel). Предмет заключался в сжатом изложении основ (reduced to its roots) элементов музыки языком математики. Я учился рисовать ключевые знаки и записывать аккорды и их структуру, и всё это с точки зрения анализа тех принципов, которые лежали в их основе (underlying logic). Мы никогда ни разу не играли на музыкальных инструментах, даже наш учитель использовал пианино в качестве инструмента, чтобы проиллюстрировать теорию примером, но на этом использование инструментов заканчивалось – весь предмет был чистой воды изучением теории. В то время как я проваливал математику, я преуспевал в гармонии, именно поэтому этот предмет был единственным, что я никогда не пропускал. Всякий раз, когда я появлялся на уроке, казалось, я знал задание, которое нам задавали. Я ни разу осознанно (consciously) не применил то, что мы изучали, в своих занятиях на гитаре, но я не могу отрицать, что знания о записи музыки (notation), которые мне дали, просочились в мой ум и несколько улучшили мою игру. По этому предмету у нас подобрался состав главных действующих лиц: среди прочих, был Сэм – фортепианный виртуоз, еврей с густыми курчавыми волосами, а также Рэнди, длинноволосый китаец, металлист. Рэнди всегда носил атласную жилетку в стиле “Aerosmith”, но при этом был мнения, что Кейт Ричардз (Keith Richards) и Пит Тауншенд (Pete Townshend) – фуфло, а Эдди Ван Хален – бог! В конце концов, мы стали друзьями, и я ходил на этот предмет, чтобы насладиться нашими
