нравилась, потому что, наконец, лос-анджелесская сцена начала меняться. Были группы вроде “Red Kross”, игравшей глэм и при этом нормально выглядевшей (gritty). А в другой части спектра расположились группы вроде здоровской “Jane’s Addiction”, с которой я поддерживал хорошие отношения, но в музыкальном плане мне с ней было не по пути (wasn't on the same page with). Мы же играли концерты с малоизвестными (obscure), претензионными (arty) группами – припоминаю один из таких концертов в “The Starduct Ballroom”, – но эти выступления никогда не имели особого успеха. Другие музыканты не считали нас крутой (hip) командой, к нам относились как к глэм-группе, которая вышла из клуба “The Troubadour”, в то время как мы таковой не являлись. Чего эти группы о нас не знали на самом деле, так это того, что наша музыка была более мрачной и пронизанной грехом в большей степени (sinister), чем их собственная. Так же, как не понимали они того, что мы и сами не выносили наших коллег, мать их, музыкантов с другого конца города.
В действительности, с ростом нашей популярности мы и сами начали вести «денежную» войну (wage war) с группами по «нашу» сторону города. Мы никогда не поступались принципами и не стремились «отыметь» их, однако, спустя какое-то время, все, с кем бы мы не играли, стали нас бояться, поскольку Эксл приобрёл репутацию парня с переменчивым настроением, легко слетавшим «с ручки» в любой момент. Я тусовался с Экслом в те вечера, когда мы влипали, мать их, в крупные драки с абсолютно незнакомыми людьми безо всяких видимых причин. Что до Эксла, то у него на это определённо была веская причина, но, насколько могу судить я, мы просто дрались с прохожими на улице – буквально на улице, – потому что кто- то взглянул на Эксла не так или сказал ему не то. Хотя, должен признать, это было чертовски весело.
Я бы сказал, что моя жизнь потеряла даже намёк на стабильность, «регулярность», после того, как меня уволили из газетного киоска. Как и упоминал ранее, я жил с Элисон, моим бывшим менеджером по газетному киоску, в буквальном смысле арендуя место на полу в её гостиной, но как только меня уволили, я лишился её приюта, а мой постоянный источник доходов иссяк. Не имея жилья, я забрал свою змею, гитару и чёрный чемодан и переехал на репетиционную точку «Ганзов», где мы вместе с Экслом вскоре стали постоянными жильцами. У Иззи, Стивена и Даффа были подружки, у которых они ночевали, а у Иззи и Даффа даже были собственные квартиры. Нам с Экслом единственным было некуда пойти.
Наша репетиционная «студия» была в большей степени необустроенной – это был один из трёх складских помещений в здании поодаль от пересечения Сансет и Гарднер. Эти помещения предназначались для хранения коробок или автомобилей, но не для размещения людей. Входная дверь была из рифлёного алюминия, поднимающаяся (roll-up), вроде тех, которые ставят на дешёвые гаражи; пол был залит бетоном (sealed concrete), а мы были единственными съёмщиками, которые согласились превратить нашу комнатушку пятнадцать на двадцать футов в жильё. В здании был общий туалет в пятидесяти ярдах ходьбы, но зачастую я предпочитал справлять нужду в кустах через дорогу от нашего «фойе». Мы называли это место «Отель и Виллы на Сансет и Гарднер» (“Sunset and Gardner Hotel and Villas”).
Нашей студии даже не было необходимости маскироваться под жилое помещение, поскольку она даже не была предназначена для репетиций. Это помещение едва можно было назвать даже хорошим складом.
В конце концов, Иззи решил, что нам с Экслом нужна, по крайней мере, нормальная постель, поэтому однажды они со Стивеном притащили брус два на четыре дюйма (two-by-fours) и соорудили импровизированный (make-shift) королевский размеров второй этаж прямо над ударной установкой. Для нас это было столь же желанным изобретением, сколь для Англии восемнадцатого столетия был унитаз с бачком (flush toilet). У нас было ещё одно приспособление, которое сделало нашу «квартиру» более похожим на дом – жаровня-хибачи на углях (charcoal hibachi grill), которую кто-то из нас то ли стащил, то ли купил. Я никогда ею не пользовался, поскольку ценю хорошую кухню (fine cuisine) и никогда не парился над тем, как на ней готовить, однако Стивен и Иззи каким-то образом могли приготовить на этой штуке вполне приличную еду.
В той студии мы усердно трудились над новыми песнями, репетируя каждый день, но поскольку я и Эксл стали постоянно в ней жить, то наше место для занятий вскоре стало оригинальным (out-of-the-way) и труднодостижимым (зд. off-the-map) пунктом назначения для запоздавших путников, в котором не существовало каких-либо внутренних правил (house rules). По ночам один из нас, бывало, трахался (gotten laid) в глубине надстроенного лежака или снаружи, а второй в пространстве между усилителем и барабанной установкой мог валяться без сознания, а на улице между домами (in the alley) наши друзья, такие же, как и мы, пили или принимали наркотики до самого восхода солнца. В том гараже мы написали много хороших песен, на которые нас вдохновила та обстановка, среди них – “Night Train”, “My Michelle” и “Rocket Queen”.
Песня “Night Train” была сложена воедино из нескольких частей, придуманных в разное время. Я помню, что ещё до того, как я съехал с квартиры Элисон, мы с Иззи начали работать над заглавным риффом, сидя на сыром полу гаража. Мы понятия не имели, что будет представлять собой песня, и у нас не было никакого плана, но заглавный рифф просто «качал», поэтому мы сосредоточились на нём и играли музыку, которая шла изнутри нас. Я помню, как потом почувствовал недомогание и на следующий день слёг с сильным стрептококковым воспалением горла (strep throat). Из-за болезни я пролежал два дня на кушетке в доме Элисон. Пока я валялся, Иззи наиграл то, что мы сочинили, Даффу, который тоже подключился к работе, сделав из наших риффов единую «качовую» композицию.
Ни у одного из нас не было слов для этой песни, но сама песня была столь вдохновляющей, что слова к ней буквально дрейфовали в сознании группы, пока, наконец, для них не подвернулся «сосуд» – слова не обрели соответствующую форму. Этой формой стало восхваление нашего любимого алкогольного напитка под названием “Night Train”.
Как-то вечером мы гуляли по Палм-Авеню (Palm Avenue), в нашем мире – печально известной улице, на которой жили несколько развратных девок, парочка наших знакомых наркоманок, а также Лиззи Грей, гитарист группы “London”. Тогда мы проводили много времени в том квартале, поскольку там жило очень много наших знакомых, поэтому каждый раз, когда мы оказывались в том районе, это означало начало «чего-то этакого». Той ночью мы распивали бутылку “Night Train” – вина крепостью восемнадцать градусов. В те дни его можно было купить меньше чем за два бакса за бутылку. “Night Train” – самое дешёвое и паршивое (low-rent) вино, которое только можно купить за деньги, и в те дни мы пили его, как сумасшедшие, даже когда платить за него было некому. Возможно, это будет звучать не очень, но бутылка “Night Train” – определённо «улёт» (trip). Если ты его не попробовал, ты не поймёшь, почему мы оказались на Палм-Авеню, сочиняя в его честь стихи.
Я не помню, кто это начал, но один из нас разразился словами припева: «Я на Ночном экспрессе!» Мы все подхватили и продолжали петь, пока Эксл придумывал остальные слова песни между строчками «Пьём до дна!» (Bottoms up!), «Лей сполна!» (Fill my cup!), «Люблю эту вещь!» (Love that stuff!), «Вот-вот нажрусь и сгорю!» (I'm ready to crash and burn!).
Слова песни пришли сами на ум – это случилось в одно из этих удивительных мгновений, так же как родились слова и к песне “Paradise City”. Песня “Night Train” стала гимном, который мы сочинили сходу, даже не подозревая того, насколько эта песня соответствовала в тот самый миг нашему состоянию. Так же, как и в случае с “Paradise City”, в песне “Night Train” есть какая-то детская невинность (innocent quality) – это почти что детский стишок, забавная песенка, напетая малышами на детской площадке… злыми малышами, чья детская площадка – сомнительный закоулок.
Эта песня по-настоящему распалила нас. Я не помню, принялись ли мы за неё, когда позже ночью вернулись в наш гараж для репетиций, но, спустя сутки, она была готова. Эксл придумал слова, а мы отшлифовали все части песни, вот и всё. Мы исполнили её в первый раз во время нашего следующего клубного выступления, и песня публике понравилась! Понравилась по-настоящему! Весь ритм песни был заключён в её куплетах, и с самого первого куплета я всегда терял голову. На том концерте, когда мы впервые её исполнили, я принялся просто скакать вверх и вниз – ничего не мог с собой поделать. Когда намного позже у группы появилась огромная сцена, я, бывало, пробегал по всей её длине, спрыгивал с усилителей и просто терял над собой контроль (lose it) всякий раз, когда мы её исполняли. Не знаю, почему от никакой другой песни, которую мы исполняли вживую, я не вёл себя именно так.
В те дни в гараже мы сочинили ещё одну вещь, ставшую классической, – “My Michelle”. Музыку мы придумали именно в гараже, думаю, за несколько дней. Полагаю, мы с Иззи и я предложили основную
