После того как Ули не стало, к Аугусту все чаще стал захаживать сослуживец прошлых лет, старый приятель и коллега Егор Пантелеевич Иванов. Егор наведывался к ним уже давно, и они были хорошими приятелями, хотя поначалу Ульяна Егора немного недолюбливала за чудной характер: за мрачность и патологическую молчаливость. Такого молчуна Аугуст вообще не встречал никогда и нигде больше: даже глухонемой немец Торвальд в лагере был разговорчивей. Многие на работе думали даже, что Иванов немой. Он был исполнителен и трудолюбив, но абсолютно необщителен и мрачно молчалив. Он молчал когда его ругали, он молчал когда его хвалили, он молчал когда его о чем-нибудь спрашивали: он молчал всегда. Считалось, что помимо немоты, Иванов еще и на голову слегка качнутый, потому что он не возражал и не возмущался даже тогда, когда вовремя не выдавали зарплату: он поворачивался и молча отходил от кассы. От таких чудиков на всякий случай стараются отделаться в коллективе, но Иванов прижился: был до такой степени бесконфликтен и исполнителен, что ни один начальник не решился бы уволить столь золотого работника. Его абсолютная бесстрастность перестала тревожить товарищей: к ней привыкли. Если уж на то пошло: иной, который вьюном к тебе в душу лезет, куда опасней может оказаться со своей общительностью, чем такой вот, индифферентный, не задающий тебе никаких вопросов. А Иванов, поскольку не разговаривал вообще, то и вопросов не задавал. В общем — чужим в коллективе Иванов не был, но и своим не стал: дружбу ни с кем не водил, не сближался, в гости ни к кому не ходил, и к себе никого не звал. Известно было лишь, что у него имеется жена-узбечка, которую он привез из Ташкента, откуда и сам приехал, и сын Федор, которому было на два года больше, чем Людмиле.
Так вот: давным-давно, когда Егор пришел работать к ним в МТС и проработал уже почти что год, он подошел однажды к Аугусту и ошарашил его ясным и громким вопросом: «Ты с Волги? Откуда?». Не столько сам вопрос потряс Аугуста, сколько голос Егора, которого он до тех пор ни разу не слышал.
— Из Елшанки, — ответил Аугуст, подавив удивление, — а почему ты спрашиваешь?
— Знакомый был. Из Саратова. Фукс. Йоган.
— Я знаю несколько Фуксов. Но не Йогана.
Иванов кивнул и пошел прочь. Прошел месяц, был какой-то праздник, и вдруг Иванов постучал к Бауэрам в дом. Он был с бутылкой.
— Не прогоните?
Не в привычках Бауэров было прогонять человека, пришедшего в гости, и Аугуст Иванова, конечно же радушно впустил, внутренне несказанно удивившись нежданному визиту. Накрыли стол, сели. Иванов разлил, сказал: «За целину!». Выпил, посидел еще минут пять, затем встал, пожал Аугусту руку, задержав ее в своей немного и всматриваясь в Аугуста с непонятным выражением на лице, после чего ушел, сказав «До свидания». Ульяна изумленно воззрилась на Аугуста. Состоялся такой разговор: «Он что: больной?», — спросила Ульяна. «Да нет, хороший механик, толковый, просто странный очень», — ответил Аугуст. «А зачем он к нам приходил?». — «Понятия не имею. Тоже к его странности относится». — «Может быть, ему что-нибудь нужно, а он просто попросить постеснялся? Ты узнай, спроси его».
И Аугуст при удобном случае спросил. Иванов долго молчал, а потом, когда Аугуст уже повернулся, чтобы уйти, не дождавшись ответа, промолвил: «Так я зайду вечером?». «Заходи конечно», — пригласил его Аугуст, утверждаясь в мысли, что Иванову действительно что-то нужно, и что он не прочь поговорить. И Иванов снова пришел, и снова с бутылкой, и они просидели за ней на сей раз целый вечер, и за весь вечер Аугуст успел рассказать Иванову по его просьбе всю свою жизнь, Иванов же, со своей стороны, ответил на это короткой повестью из пяти слов: «А я в Ташкенте жил». Что Аугуст и без того знал из личного дела Иванова. Аугуст все ждал, чего же нужно от него этому странному Иванову, а тот опять встал и ушел, ни о чем не попросив. Так завязалась эта странная дружба, этот странный контакт между двумя сослуживцами, один из которых только слушал, а другой только говорил.
— А он не провокатор? — беспокоилась поначалу Ульяна.
— Да нет, не похож: сколько лет уже работаем вместе — проявился бы давно…
— Чего ж он лезет к тебе тогда?
— Ну, одиноко ему, наверное. Чем-то я ему понравился, возможно. Каждому человеку нужен кто-то, с кем можно душу отвести.
— Да уж, душу он отводит на всю катушку! Сидит и молчит как сыч.
— Ну, значит, такая у него манера отводить душу.
— Я когда в психушке сидела, Аугуст, там тоже с такой манерой были пациенты…
— Ну ладно-ладно: этот не такой, головой совершенно нормальный человек, я тебя уверяю. Не кусается, не бойся.
— Ну, будем надеяться. Все равно странно очень…
Как-то раз Иванов пришел с сыном Федей, который был вполне болтун, и очень понравился Людочке: эти двое весь вечер весело и дружно играли, ни разу не поссорившись. Характер у маленького Феди был, по всей видимости, диаметрально противоположный отцовскому. Впрочем, со временем и сам Егор Пантелеевич понемногу разговорился в доме Бауэров, хотя о себе рассказывал по-прежнему предельно скупо. Короче, они стали если не друзьями, то приятелями, и нужно было видеть рожи работяг в депо, когда они услышали однажды из уст немого Иванова длиннющую фразу, обращенную к старшему мастеру Бауэру: «Зайду вечером, Август: сам не начинай: вместе выроем», — речь шла о фундаменте для веранды, которую затеял пристраивать к дому Аугуст.
Вот так и продолжалось долгие годы: время от времени молчаливый Иванов навещал Бауэров, сидел, слушал, уходил. Иногда задавал короткие вопросы о прошлом Аугуста, типа: «Яблоки крупные в Поволжье? Какие сорта?». Кажется, оживлялся немного от рассказов Аугуста, а другой раз, наоборот — мрачнел еще больше. Пару раз и Аугуст побывал в гостях у Ивановых: в первый раз он был один, когда Ульяна уезжала в Москву, к Спартаку: тогда, помнится, Егор Аугуста на свой день рождения пригласил; ну а во второй раз они вместе с Улей и Людмилой были — на проводах Федора в армию. Кстати, Федор с Людочкой в третьем классе стали одноклассниками: Федя в школу на год позже пошел, да еще раз на второй год оставался как- то по болезни — вот его Люда и догнала.
В доме у Ивановых было очень уютно и весело благодаря Фатиме — жене Егора, изумительно красивой, улыбчивой женщине с глазищами персидской принцессы. Ничто в доме Ивановых не напоминало о мрачном хозяине. Да Иванов и не был дома мрачным: он как будто преображался весь. Если и не болтал сорокой, то разговаривал почти нормально — просто короткими и понятными, грамотными фразами, что подкупало литератора Ульяну Ивановну, очень ценящую складную речь. И вот Егор говорил, и рассказывал что-то, и шутил даже, преимущественно обращаясь, однако, к своей жене, и часто улыбался при этом: жене, сыну, но и гостям тоже, хотя и реже. Он оставался странным и у себя дома, но как будто наполнялся там светом и обаянием, и присмотревшись, становилось ясно, что обаяние это целиком и полностью живет в нем и исходит из обожания жены. Этим, и еще тем, что он несколько раз отлично сострил и даже засмеялся однажды хорошим, белозубым смехом, Егор полностью реабилитировал себя в глазах Ули. Его молчание вне дома впредь не беспокоило Ульяну. Весь его мир, вся его Вселенная сосредоточены на семье: вот что поняла об Иванове Уля. Ему внешний мир просто мало интересен, поэтому он с ним и не общается. Да, это немного странно, но разве это по-своему не прекрасно? С точки зрения Ульяны это было прекрасно.
Говорунами в доме Ивановых были Фатима и Федя, и побыв у них вечер, Ульяна сказала: «Какие хорошие люди! За весь вечер я не услышала от них ни одного злого слова, ни одной ядовитой фразы! А ведь они наверняка тоже прожили трудную жизнь. Я фотографии видела на стенах, спрашивала Фатиму: многих на этих снимках уже нет в живых…». Фотографии эти Аугуст видел тоже, и обратил внимание, что везде на них были лишь родственники Фатимы, но нигде не было видно родни со стороны Егора. Аугуст спросил об этом Егора, и тот коротко ответил: «Сирота». Что ж, все понятно. Не у каждого детдомовца имеются фотоальбомы и желание их рассматривать.
Как-то, когда они были уже сто лет знакомы и сидели по какому-то поводу за праздничным столом у них дома, Аугуст задал Егору еще один вопрос, который его занимал всегда: отчего это он, Иванов, именно его, Аугуста, выбрал себе в приятели? Этот простой и совершенно некаверзный вопрос произвел, однако, на молчаливого и вне дома такого всегда флегматично-спокойного Иванова неожиданное действие: он
