вскочил с места, покраснел, глаза его странно засверкали, так что Аугусту показалось даже, что в них стоят слезы, но Егор тут же отвернулся, подбежал к окну и стал смотреть на улицу, как будто высматривая там кого-то. Когда он вернулся от окна и сел снова на место, то губы его все еще кривились, но он уже успокоился, взял себя в руки, и посмотрев Аугусту в удивленные глаза его, сказал: «Не знаю. Немцев ваших уважаю. Наверно поэтому». И это было все.
И еще один раз довелось Аугусту побывать у Ивановых вместе с Улей. По очень страшному случаю. Фатиму задавила насмерть грузовая машина на базаре. Покатилась вдруг назад и вдавила Фатиму бортом в каменную стену, когда та проходила мимо; ей бы упасть в этот миг, поднырнуть, но не сообразила, не успела от неожиданности, или поздно заметила, или думала, может быть, что водитель за рулем сидит и притормозит сейчас. А водителя-то и не было: машина то ли с ручного тормоза снялась, то ли и не стояла на ручнике вовсе…
Федор прилетал тогда из Мурманска — моряком служил. После похорон Егор остался все такой же молчаливый — только почернел весь. Потом стал пить. Не выгоняли его с работы исключительно из человеческого сочувствия и потому еще, что специалист он был очень хороший. Надеялись, что придет в себя. Он и пришел в себя постепенно, и был все такой же, но только стал запойным пьяницей. Запои его были строго предсказуемы: он запивал в день рождения и в день смерти Фатимы — дважды в год всего, но капитально — на три недели, не меньше. Вне запоев все так же навещал Бауэров изредка, приносил читать письма от Федора. А Федор, как выяснилось, не только отцу писал, но и Людмиле, что Иванова, кажется, сильно радовало, и он говорил каждый раз: «Хорошая дочка у тебя, Август: вот бы они с Федором моим поженились: Федька-то мой по Людочке твоей со школы сохнет: уж я-то знаю!». Вот такой говорун становился Иванов, когда речь заходила про его Федора. А Аугуст удивлялся: он знал, что Люда с Федором состоят в дружественных отношениях, да только с Людой полкласса дружило, и в кино они ходили гурьбой, и серенад под окнами Федор не пел: в общем, Аугуст особых преференций со стороны дочери в направлении Федора не замечал. Но Егору он неизменно отвечал: «А что: Федор твой — отличный парень. Сложится у них — я буду рад». Уля соглашалась: «Да, Федя хороший мальчик, джентльмен. Если его флот не испортит — чем не зять? Но только это Людмиле решать — не нам с Егором».
Уля подтрунивали иногда над дочерью, внимательно следя за ее реакцией: «Тебе письмо от «жениха» на столе лежит». Люда лишь смеялась в ответ.
В семьдесят шестом году Федор вернулся с флота и поступил работать в ближний совхоз механиком. К тому времени МТС были уже расформированы, и техника из них разошлась по хозяйствам, выкупившим ее в принудительном порядке. Соответственно, слесаря, токари и механики тоже разбрелись по хозяйствам, вслед за техникой. Возвращение сына было для Егора большим праздником: они с Федором стали работать вместе, в одной бригаде. Федор учился к тому же заочно в строительном техникуме — в том же самом, между прочим, который закончил в свое время Вася Рукавишников. По девкам Федя не бегал, водку не пил, и на все вопросы Аугуста, отчего моряк не женится отвечал, то ли в шутку, то ли всерьез, что ждет Людмилу из института. Якобы, в школе еще, на выпускном вечере, поклялся Людмиле, что не женится, пока Люда ему не разрешит. «А она пока не разрешила. А мое слово — алмаз!». Аугуст все никак не мог уразуметь — дурачится Федя, или всерьез говорит. Время показало — говорил всерьез.
После того как Люда вернулась к отцу, молодые люди стали встречаться все чаще, на этом фоне участились и взаимные визиты стариков друг к другу, которые то в земле совместно ковырялись в саду у одного или у другого, то в шашки играли, то просто сидели молча, или молча пили чай с айвовым вареньем. Людмила с Федором встречались то у Ивановых, то у Бауэров, тоже пили чай, слушали пластинки, потом появился кассетный магнитофон, и они слушали уже его; иногда заваливалась шумная компания, и молодежь пела под гитару или танцевала; часто ребята уходили в кино или в гости к друзьям, и в один прекрасный день объявили отцам своим, что собираются подать заявление в ЗАГС, и как, мол, отцы на это смотрят? Отцы посмотрели на это с грустно-радостным умилением и благословили детей, так что вопрос был решен, не сходя с места.
Таким образом, в восемьдесят втором году Аугуст Бауэр и Егор Иванов стали родственниками, свояками. Мало этого: еще и соседями через стенку, потому что Ивановы обменялись жильем с Коршуновыми и оказались под одной крышей с Аугустом. Из двух квартир они сообща сделали одну большую, пробив дверь в разделяющей две половины дома стене, и все это явилось чрезвычайно оживляющим событием в невеселой жизни Аугуста после ухода Ули.
Теперь старики часто садились играть в нарды, шахматы или шашки в одной из комнат. Хотя какие они были старики, к черту: одному шестьдесят четыре, другому шестьдесят. «Вы еще оба в женихи годитесь!», — подтрунивали над ними молодые Ивановы.
— Чем языком болтать зря, шли бы лучше внуков нам делать, не теряли бы время! — деланно-сердито огрызался Егор Пантелеевич, — нам давно пора внуков воспитывать, чем в эти шашки дурацкие играть…
С приездом сына и после выхода на пенсию запои Иванова стали легче, короче, длились не дольше недели, но Федор продолжал боролся и с этими краткосрочными запоями, желая искоренить их начисто, да и Аугуст, живущий через стенку, был теперь всегда начеку. В результате, Егор продержался почти год без капли спиртного, и вдруг сорвался однажды, да так, что попал в больницу: ему стало плохо. Сначала подумали — сердце, стали отпаивать Егора корвалолом, пустырником, еще чем-то. Но Иванов чувствовал себя все хуже, и Федор почти насильно усадил его в коляску своего «Урала» и повез в больницу. Через несколько дней врачи объявили страшный диагноз: цирроз печени. Интенсивное лечение возможно, сказал доктор, но надежды мало: уж очень плохие анализы.
Новая туча нависла над домом Бауэров-Ивановых-Рукавишниковых. Федор почти все время находился у отца, Людмила сменяла его, Аугуст приходил часто, каждый день. Но Иванов гнал всех домой, делом заниматься, хотя лежал все время лицом к двери и ждал когда к нему придут.
Однажды утром, в десятом часу у дома затарахтел мотоцикл, в дом забежал Федя и заторопил:
— Пап, быстрей: батя тебя видеть хочет… ему вроде получше сегодня, но психует: тебя требует срочно. Дело у него, видишь ли, до тебя… Поговорить ему надо с тобой, покуда соседа на операцию увезли и в палате свободно. Я ему предложил: «Говори мне, батя, а я передам». — «Нет, — говорит, — мне самому надо. Секреты у него, видите ли. Так что поехали, поехали, не хочу, чтобы он нервничал… весь прямо такой… электрический. Поехали…».
Иванов действительно лежал в палате один и в нетерпении махнул рукой Федору, чтобы тот вышел. Бледно-синюшный и одутловатый, с черными кругами под глазами, Егор выглядел плохо, очень плохо.
— Сядь, Аугуст, и слушай меня. Вот что: помру я скоро. Сказать мне надо тебе что-то сильно важное…, — разговорчивость хронического молчуна была поразительна; в таком возбуждении Аугуст видел Егора только раз, мельком, когда спросил его, отчего он Бауэра в приятели выбрал. Но тогда они все были здоровы и выпивши. Теперь Егор был очень болен, ему было плохо: это было видно. Аугуст попытался возразить другу: «Егор, может быть потом поговорим, когда поправишься? Тебе лежать надо спокойно, отдыхать…».
— Обожди, не перебивай меня. Потома не будет. Не поправлюсь я уже. Слушай… внимательно. Давно уже, двадцать лет назад еще, когда увидел тебя, когда познакомились, подмывало сказать тебе все, да боялся… всю жизнь пробоялся, считай… но ладно…слушай… мне бы попа сейчас, да я неверующий, эх… короче, ты у меня за попа будешь, тебе и исповедаюсь… тем более, что история моя одним острым углом как раз в тебя упирается… В общем так, для начала: никакой я не Иванов, и не Егор Пантелеевич. Я на самом деле Хренов Николай Поликарпович, из семьи раскулаченных… ну да это тебе неважно, это вообще теперь уже неважно. Паспорт у меня три раза обменяный, действительный: Ивановым и помру. И вот еще что: дети знать не должны. Ивановы мы: все, точка… А кто такой настоящий Иванов Егор Пантелеевич — я и сам понятия не имею: купил паспорт за два золотых самородка и стал Ивановым. Вот так. Всю жизнь главная проблема моя была — биографию себе придумать и хоть какими-то справками обставить, чтобы не раскопали, кто я есть на самом деле… Сирота из детдома — лучшее, что придумалось по удачному случаю. Мужики пиво рядом пили в тошниловке какой-то, из разговора их понял: детдомовцы, друзей вспоминают. Какого-то Вальку Иванова помянули, который на финской погиб. Я встрял, спросил: «Ребята, вы не с
