Угорского детдома, а то у меня кореш оттуда». «Нет, говорят, мы с вологодчины, с Грязовца, детдом номер три». Видно не врали: окали все трое. Вот и стал я писать в анкетах, сто раз перекрестившись: Грязовецкий детдом номер три. Проверят если: да, был такой Иванов, а уж Валька — не Валька… Рискованно, конечно, а что делать: без биографии людей не бывает… И ничего, прожил, как видишь, ходил огородами, в президиумы не лез, работал там, где в родословной не сильно копаются, обрастал потихоньку собственной биографией, паспорт превратился в настоящий, и стал я настоящим Иванов… Во всяком случае Федя мой — уже по всем законным документам Иванов, так-то… Но ты, наверно не понимаешь, Август. Надо мне назад чуток отмотать… Короче, так: мою семью — всех нас — сослали, когда я еще пацаном был. Был один член на селе… из комбеда подлец… на дом наш позарился, да и старые счеты с отцом имел. Включил нас в список, в общем. Мы и кулаками-то не были никакими: так, дом большой, семья крепкая, братьев много, все с руками, с головой. Несколько лошадей, коров: это было, да…
Упекли, одним словом. Все мои на шахте погибли, я сбежал, попался, угодил на рудники… много всего было… Ладно, теперь к главному, теперь тебя касается: был у меня друг хороший на руднике, и звали его Вальтер Бауэр, и был он с Поволжья, из села Елшанка — вот такая история… Ты спросил когда-то: почему я к тебе проникся, с бутылкой пришел… Вот поэтому и проникся… Судьба-случайница с родным братом лучшего друга свела. А как скажешь об этом? Не мог сказать…
— …Вальтер! Господи боже ты мой! Вальтер! Ты знал нашего Вальтера? Егор! Почему ты мне сразу не сказал тогда? Что с ним? Где он? Он еще жив?
— Нет, Аугуст, он погиб. А сказать я не мог тебе ничего тогда, потому что боялся я. Тени своей боялся. Пока семьи не было, пока Фатиму не встретил — ничего не боялся: нет, остерегался, конечно… В Иран хотел сбежать. А ее встретил… но меня опять в сторону понесло. Не сказал я тебе, да. Боялся: за Фатиму, за Федьку. Ну подумай сам: беглый, с фальшивым паспортом. А у меня семья. Молчать надо было… Я и молчал. Но ты слушай, не перебивай… Мы с Вальтером твоим с рудника сбежали… — Егор (или теперь уже Николай?) снова надолго замолчал — то ли устал говорить, то ли собирался с мыслями. В палату заглянула сестра, что-то буркнула насчет часов посещения и закрыла дверь. Больного Егора это как будто подстегнуло: он заторопился досказать свою историю, и говорил долго, торопливо, чуть сбивчиво, задыхаясь, не всегда совсем понятно и местами повторяясь. Аугуст все слышал, но понимание услышанного несколько отставало от восприятия. Лишь позже, бессонной ночью и в последующие дни картина выстроилась в его воображении и достигла завершения. Это была картина печальная и страшная.
Какие-то бдительные уроды задержали Вальтера на станции, когда он бродил между составами: он заблудился, пока кружил в поисках кипятка и вдруг потерял свой поезд. Пока он вертел головой и подныривал под вагоны, на него обратили внимание и схватили энкавэдэшники. Не долго разбираясь, пришили ему дезертирство и отправили на золотой рудник в Мариинскую тайгу, на прииск «Первомайский».
Вальтер долго не мог понять куда его везут, надеялся — к своим, на переселение, вдогонку, но очутился вдруг в большом, темном бараке, на нарах, рядом с молодым, но уже опытным заключенным — золотодобытчиком Колей Хреновым, которого звали здесь «Хрен».
К тому времени Коля Хренов был уже действительно матерым зеком с трехлетним стажем на «Первомайском» и десятилетним — всего, с момента раскулачивания их семьи. Ему было девять, когда отца, мать и троих старших братьев отправили на комбинат «Чкаловзолото» Сине-Шиханского рудоуправления (за то и записали их семью в кулаки, что было их много в семье, и все сильные и работящие; да, было две коровы и два коня, и маслобойка, и веялка, но наемных отродясь не бывало — сами справлялись; а ларчик-то просто открывался: активист и в дальнейшем председатель местного комбеда, в недавнем прошлом лапотно-беспортошный горлопан и пьяница по имени Серяев, облачившийся на волне сталинского террора в черный кожан и нацепивший наган на пояс, положил глаз на дом Хреновых, вот и пошагали они на восток… Скот их перегнали в колхозное стадо, а дом… Хренов-старший подозревал, что дом их занял Серяев. То, что именно Серяев внес их в список на высылку, Хренов знал точно). Но сильные и справные крестьяне Хреновы — они, как оказалось, умели жить только на земле. А их загнали под землю, бурильщиками. Отца и трех братьев загнали. Маленький Коля и мать ютились в промороженном углу грязного барака. Сначала, через два года, надышавшись кварцевой пыли, заболел и умер старший брат, потом отец, затем, один за другим два других брата. Пяти лет хватило на всех, включая мать, которая умерла от цинги. Почему-то Коля не подох и даже ухитрился вырасти. К тому времени ему исполнилось шестнадцать, и пришел его черед идти в забой. И тогда он сбежал. Причем не нарочно сбежал, а как бы случайно, следуя фарту. Сидел как-то на бревнышке у лагерного магазина и капустный лист жевал, после того как загрузил телегу мешками с капустой для офицеров из управления; и вот сидел и ждал, когда придет начальник и отпустит его, или еще чего-нибудь поручит сделать, или просто поджопника даст. Привычное дело. Капуста прибыла с Украины по разнарядке для лагеря: хорошая капуста была — не зекам же ее скармливать? Так что потянулись в лагерь за капустой офицеры со всей округи. Колян знай себе грузил капусту третий день подряд. Вот и тот возок навалил с горкой: тридцать мешков, как велено было. А велел офицерик заполошный, что на «Эмке» прикатил: очкарик с портфелем. Придурковатый слегка: пять раз мешки пересчитывал, и все у него по-другому получалось. Кольку матюкал не очень умело, очкарик позорный. А Кольке наплевать было: Колька коньком занялся: капусткой его подкармливал, пока никто не видит. А конек хороший был, смущенно пофыркивал, руку ноздрями горячими обдувал, капустку с ладони брал губами деликатно, стеснительно. Хороший такой был конек, грустный, рыжий, похожий на ихнего, домашнего, из детства: Колька своего Огонька еще хорошо помнил. Стал с ним Коля разговаривать нежно, гладить, Огоньком звать. Тот кивает, радуется, со всем соглашается. И тут офицерик очкастый — оформил все бумаги, наконец-то — из лавки выскакивает и кричит Николаю: «Ну чего расселся, швеллер гнутый — поехали давай!». Не разглядел сослепу, что Коля — не возница. А куда тот пропал — неизвестно: шахер- махер какой-нибудь обстряпывал небось с лагерными урками; продавал чего-нибудь, или выменивал. А офицерик дальше орет, обороты набирает: «Давай, остолоп! Быстро! Садись на телегу, давай н-но-о-о, давай, стегай! А я следом поеду, гляди у меня…», — и шасть в «Эмку». Ну, что: Коле приказали, Коля на передок забрался и конька стегнул слегка, как приказано было. Конек обернулся, подмигнул Кольке хитро и сразу к воротам попер, безо всяких вожжей: умный зверь оказался! Офицерик позади, на «Эмке» своей култыхается, как и обещал. На КПП проверять никто не стал: видят же — при официальной фуражке груз едет: и капуста, и конь, и ямщик. Выпустили. Минут десять еще офицерик позади тащился, а потом ему надоело, обогнал, крикнул: «Куда ехать — знаешь, приедешь — доложишь!», — и был таков. Тут только сообразил Коля, что он на свободе. На свободе-то на свободе, да без документов и без ничего. Ладно, неважно: главное — на свободе! Через неделю ему в шахту лезть, а там — все равно конец. Так лучше уж — свобода без прав и документов, чем верная смерть в шахте на полном законном основании. Тем более, что сама Судьба ему свободу вручает… Доехал Коля, поторапливая конька, до ближнего леса, свернул подальше от дороги, в чащу, конька распряг, капусты ему вытряс из мешка, себе кочан взял подмышку — по дороге есть — да и побежал вслед за облаками, покуда погоню за ним не выслали. И побег удался: долго пер напрямки, вышел к станции, дождался поезда, залез на крышу, поехал. Потом спрыгивал, удирал, снова ехал — то на крыше, то под вагоном, и везло ему таким образом целый месяц, наверно, а то и больше, хотя он и не знал толком, где его черти носят и куда он едет: лишь бы подальше от шахты. Питался чем придется — один раз у сторожевой собаки из миски одолжился, так та сперва яростно гавкала, а потом смирилась: вспомнила, наверно, что человек — это царь природы, и отбирать у собаки имеет полное право…
А у Коли появилась цель: он захотел попасть домой, на Кубань. А там видно будет. Может, родня отыщется, может с гадом поквитается: эта мысль проникала все глубже. Коля часто слышал, как братья клялись, если вырвутся отсюда когда-нибудь и доберутся до дома, и обнаружат, что гад Серяев живет в их доме, то убьют его. Но теперь отца не было, братьев не было, никого не было, и получалось так, что отомстить Серяеву предстоит ему одному: больше некому. Мысль о мести мало-помалу вытеснила все остальные мысли из Колиной головы, потому что в этой мысли была заложена цель, а без цели человеку жить невозможно. Это было очень важно: иметь цель, знать что делать. Без этой цели он все это время потерянно болтался по Сибири, не зная где находится в каждый следующий момент; теперь же, обретя идею, он устремился на запад, туда, откуда они прибыли, на Кубань. К сожалению, географию страны он перед раскулачиванием изучить не успел, и в названиях станций не ориентировался. Поэтому и колесил хаотично, то приближаясь к Воронежу, то снова отдаляясь от него. Так продолжалось еще около месяца, и
