определению. Но Вальтер этого еще не усвоил, и был поэтому обречен. «Это нэпрафилно!», — говорил он тут и там, и постоянно получал по зубам, или ногами по ребрам. Было только вопросом времени — когда его прирежут блатные, или пристрелит охрана. Николай отлично понимал, что если Вальтер не прекратит искать правду и постоянно доказывать свое на каждом углу, то он — не жилец. На зоне каждый человек есть сам себе зверь, живущий одной только задачей: выжить. А ресурс жизни тут минимальный, жестоко лимитированный и является поэтому предметом смертной конкуренции. Так что доверяться кому-то — это значит выходить на грань этого ресурса, рисковать жизнью; но, с другой стороны, в одиночку выживать трудней, чем группой, стаей, и «профсоюз» блатных это наглядно демонстрировал. Поэтому полных одиночек, не имеющих корешей, среди зеков тоже почти не водилось; разных социальных конфигураций малые союзы и товарищества складывались медленно, с оглядкой, но постоянно и неизбежно. Николай долго, не доверяясь никому, балансировал в лагере между независимостью и контактностью, между доброжелательностью и готовностью яростно защищаться зубами и когтями от любых посягательств на себя, на свое право выживания.
С появлением Вальтера все изменилось. К Вальтеру Николай проникся симпатией и доверием с самого начала, с первого дня: за прямоту, за детскую наивную доверчивость, за беззлобность, за честность, доходящую здесь, в условиях лагеря до абсурда; и еще — за веру в существование хороших людей и в правду, которой хотя и нет на белом свете, но вера в которую человека украшает, делает другим, более высокого, светлого сорта. Оба они — и Вальтер и Николай — были из крестьян и из «врагов», и это тоже сближало их психологически, как и возраст: они были одногодками. И еще: чем-то этот Вальтер очень уж напоминал Коле брата Виктора — самого младшего из троих старших братьев: тот был тоже вечно за справедливость — что в работе, когда ему давали задание чуть поменьше других и он протестовал; что за столом, когда ему, младшенькому (Коля не в счет, он был «случайный» ребенок в семье — на семь лет моложе Виктора и всеобщий любимец и баловень) мать подсовывала Вите кусок побольше: чтоб рос быстрей (Витя был маленький ростом и так и не вырос: остался коренастеньким, метр шестьдесят три).
Поэтому Николай, который свое место в лагерной иерархии уже нашел, решил взять Вальтера под свое крыло, помочь ему научиться выживать здесь, на руднике. Вальтер с благодарностью принял товарищество Николая: уж очень ему было одиноко и страшно на руднике, особенно поначалу.
Уже очень скоро Николай узнал о страстном стремлении Вальтера как можно скорей выбраться отсюда и найти своих: этим он жил, это было самое главное для него. На этом Николай и построил свое воспитание, направленное прежде всего на укрощение в Вальтере проклятого его правдоискательства, с которым выжить на зоне было невозможно.
Прежде всего Николай сообщил Вальтеру, что имеет точно такую же цель: выжить и вырваться отсюда, причем именно в этой последовательности: сначала выжить, а потом сбежать. «А сбежать отсюда — реально, — намекнул Николай, — но для этого надо здесь «вписаться»: сначала стать как все, а потом уже аккуратно выпятиться. Иначе выйти отсюда шансов нет. Если ты не урка, то все пути тут ведут только к «Кремлевской стене. Десять лет рудников не выдержал еще ни один зек».
Воспитание Николая подействовало: Вальтер стал его слушаться и подчиняться. Шаг за шагом Николай посвящал Вальтера в правила лагерного выживания: как вести себя с охраной, как разговаривать с блатными, как общаться с бригадирами, с кем быть начеку, как правильно, рационально спать, чтобы экономить силы, правильно распределять хлеб на день, правильно запаковывать ноги, чтобы не обмерзли; пальцы можно время от времени во рту отогревать, объяснял Николай, а если ноги отмерзнут — все, конец: гангренных хирургов на руднике нет, хирурги тут всё больше стреляющие, лагерной охраной называются, лечат от всей жизни целиком и сразу.
Это были сотни маленьких секретов, увеличивающих шансы выжить, при условии, что судьбе угодно будет пощадить от болезни или несчастного случая. Это была наука, которую не преподают нигде: она постигается на основе инстинкта самосохранения, и постигается очень быстро. И это была наука не для тупых и медлительных. Вальтер не был ни тупым, ни медлительным: он все постиг. И, конечно, понимал, кому обязан наукой. Они стали друзьями.
Однако, в суть лагерных «курьерных» схем Николай не посвящал Вальтера еще долго: эта тема была слишком опасной, об этом нельзя было болтать всуе, а Вальтер мог проговориться где-нибудь по неопытности или по пылкости характера. Но постепенно Вальтер обретал психологию и привычки, необходимые для лагерной жизни, и по мере того как он нарабатывал в себе недоверчивость, сдержанность, наблюдательность и молчаливость, Николай стал осторожно посвящать его в самую общую схему возможного побега, объяснив, какова должна быть их линия поведения, чтобы попасть в поле зрения уголовников и быть выбранными в «курьеры». Вальтер говорил, что готов рисковать жизнью, идти по тайге, жить по чужим документам и унижаться перед блатными наперекор своей гордости, но мысль о том, что надо нести на себе для уголовников ворованное золото, возмущала и шокировала его до глубины души: для него воровство было хуже убийства. «Я не понесу им золота!», — заявил Вальтер Николаю однажды, когда зашел разговор об этом. «А ты для начала закатал бы губу обратно! — вскипел тогда Николай, — тебя еще не выбрали в курьеры и, может, не выберут никогда, а он уже заявления такие делает… А если дойдет до дела, Валетик ты мой дорогой, если выберут нас с тобой — то понесем мы с тобой их золото как миленькие. Либо тут околеем — не во вторую, так в третью зиму, не в третью — так в четвертую. Но живым отсюда ты не выйдешь никогда, Вальтер. Запомни это: никогда! Или что: ты родных своих уже раздумал найти? Черт с ними, с родными? Мне и на руднике хорошо, так?».
И Вальтер сник тогда и замолчал, и сказал недовольно: «Вот когда в курьеры возьмут, тогда и буду решать». — «Ну и правильно», — согласился Николай, уверенный, что Вальтер и пойдет, и побежит, и потащит все золото земли, чтобы выбраться отсюда. Он ведь уже успел узнать Вальтера немножко: на зоне люди постигают других людей быстро.
И некоторое время спустя Вальтер уже спрашивал иногда в нетерпении Николая: «Ну, когда, как ты думаешь?». — «Не знаю, — честно признавался Николай, — ждать надо, не рыпаться. Просто ждать. Я, в принципе, пригодный кадр для них должен казаться: я ведь уже давно перед ними… это самое… жопой своей верчу подходящей. Половина блатных в корешах у меня ходят, а с другой половиной резались насмерть. Все по рецепту делаю. Ну а ты со мной. В одиночку ведь не посылают: всегда вдвоем. Надо ждать. Может позовут. А может и не позовут никогда. Надо ждать».
Так прошло три года. Три года они были рядом день и ночь: стояли рядом, моя золото, спали рядом, ели бок о бок. Четыре глаза и четыре уха в лагере всегда лучше, чем два: бывало, что и спать приходилось по-очереди в конфликтных ситуациях: один держал вахту. Три года так и продолжалось: Николай и Вальтер были корешами, и это все кругом знали. И оба они были «правильные» зеки: в сотрудничестве с властями лагеря не замеченные, неконфликтные, но и в обиду себя не дающие, с блатными ведущие себя корректно, но независимо, никогда не давая затянуть себя в схемы «затыривания» золота, держась от всего этого подальше. При этом и тот и другой тут и там под удобным предлогом высказывались о кошмарах лагерной жизни, о невозможности выжить здесь до конца срока (а сроки были у всех от десяти лет и больше), и о мечте «сделать ноги». Николай был теперь уже шесть лет на руднике и как-то однажды предложил одному урке с большим сроком, с которым был в контакте, начать совместно делать подкоп. Но время шло, а рыба наживку не брала. Время от времени кто-нибудь из зеков умирал в санблоке, и никто не знал, умер ли он на самом деле, или ушел «курьером». В это дело нос совать было рискованно, недопустимо, потому что можно было остаться без носа вместе с головой. Вальтер проявлял все больше нетерпения, предлагал даже пойти к лагерному авторитету Малюте и открыто попроситься в «курьеры». Николай его сдерживал, объясняя: ни в коем случае инициатива не должна исходить от самого беглеца; это наведет на подозрения: зек слишком много знает. Откуда? Из многолетнего опыта лагерной жизни? Да, возможно. А вдруг кто-то копает? Возникнет недоверие. А недоверие — это все, это конец. Мало того, что в «курьеры» уже не попадешь никогда — гляди, как бы с заточкой в боку не обнаружили потом в выгребной яме. Нет, нельзя идти напрямую. Надо ждать. «Да сколько же еще?», — хотел знать Вальтер, — ведь подохнуть успеем!». Николай лишь пожимал плечами: «Подохнуть — это да: это тут просто. Выжить тут мудрено, а уйти отсюда — еще мудреней. А мы с тобой — мудрые. Так что не дергайся. Мне на волю не меньше твоего надо. Жди». — «Хорошо, ладно: а если тебе предложат, а мне — нет?», — беспокоился Вальтер. «Тогда я скажу, что пойду
