Блаженный замахнулся и, верно бы, убил, да ненароком погасил свечу. Все поглотила тьма, но в тот же миг проснулся Афанасий.
— Вы бейтесь, бейтесь, да не тушите свет, — сказал спросонья. — Святые человеки, право слово… Опять дерутся, сварятся… Знать, казни насмотрелись.
И — чудо! — вынул из-за пазухи, суть красный уголек, и, поигравшись с ним, он вздул огонь волшебный и свечу затеплил. На миг залюбовавшись, боярыня склонилась к страннику и попросила:
— Дай мне сей уголек!
— А матушка, возьми! — счастливо улыбнулся Афанасий и в руку положил огонь.
— Не смей! Не трожь! — веригами бряцая, к ней Федор полз. — Огонь сей — сатанинский! Я зрю!..
Едва коснувшись длани, уголек растаял, и даже пепла не осталось.
— Как жаль…
— Да вот, возьми еще! — из-под рубахи он выгреб горсть огня и щедро сыпанул в ладони. — Не обожгись…
Однако Федор ударил по рукам, рассыпав искры на пол, и в тот же миг огонь поблек, истаял…
— Горелым мясом пахнет! — блажил верижник Федор. — Ратуйте, люди! Сей странник чуть заживо не сжег боярыню! В аду он был и там огня украл, из-под котлов! Огонь сей адский! Ужели ты не зришь, кого пригрела в доме?!
Позревши на толпу убогих, она задумалась. Ей худо стало.
— О, Господи, как я от вас устала… Прогнать бы всех, да грех… Меланью попрошу, чтоб терем освятила, — она хотела удалиться. — Дух смрадный и нечистым пахнет… И в сей же час!
В тот миг же Федор заюлил у ног, схватил за полы.
— Ах, матушка, постой! Не поднимай молвы — меня послушай. Свидетельствую истинно — под кровом твоим дьявол поселился. Прикинулся блаженным, вполз, а ты приветила!.. Святить не следует, мы сами справимся. Возьми батог и изгони! Ты ведаешь, в чьем образе явился!
— Да будет, Федор. Я тебе сказала — се странник Божий, Афанасий. Оставь его.
— Слепая! Ей-ей, слепая!.. А ты заставь перекреститься! Сама позришь, яко персты слагает! Он кукиш Богу кажет!
Тем часом Афанасий обулся в лапоточки и подтянул кушак.
— Чуть токмо рассветет, и сам уйду… Печально с вами.
Боярыня к нему, одежды оглядела, руки, взгляд подняла к лицу — не держит взгляда, как дева, очи долу…
— Перекрестись-ка, странник.
— А как прикажешь, матушка? — спросил, не поднимая глаз. — Как ране было, иль как ныне есть?
— Как крестишься обычно.
На миг лишь вскинул очи, вздохнул и стал играть, как только что играл с огнем — суть складывать персты.
— Се два перста… Так будет три. Да в том ли суть?
Здесь Федор влез из-за спины боярыни, ткнул пальцем в странника, как будто пикой.
— А в чем же суть? Ты странник, и ведомо тебе, какие страсти ныне на Руси. Сложение перстов есть символ веры! Завещано дедами два перста! А три — от сатаны!
— Не мною сказано — «Все суета сует…»
Боярыня взяла свечу и поднесла к блаженному, чтоб рассмотреть лицо.
— Так в чем же суть, по-твоему? Держава раскололась и разделилась уж в который раз. Одни со страстью мучают, другие жаждут мук и на огонь идут со страстью… В чем правда, Афанасий?
— Не спрашивай его! — застрожился, засуетился Федор, — Не искушайся! Ведь истинно глаголю — он сатана! Возьми батог! На! На!.. Где твоя твердь духовная? Где верность слову? Что скажет Аввакум?
— Не смей встревать! — прикрикнула боярыня. — Ну, сказывай же, странник! Я слушаю тебя.
— Коль бы в сложении перстов была сокрыта правда — расколу грош цена, — промолвил странник смело и вскинул взор упрямый. — Напрасно истину искать и в книгах, будь то исправленных иль старых, а равно и в обрядах. Все суета, боярыня… Нет веры! Вот в чем суть.
— Помилуй, Боже, Афанасий?
— Послушай, коль хотела!.. Ревнители былого благочестия страдают в муках, никониане правят службу по греческим канонам, поправ исконные. Чего во имя? Христа и веры? Сие ли заповедал Божий Сын?.. Увы, боярыня, увы!… Душа моя болит… И радостно! Позрю вокруг — святые люди! Другой народ, единожды крестившись, все жил да жил бы, детей плодил, богатство. А русскому мала рубаха! Давно ль обнову справили, принарядились? А глядь — трещит по швам… Се не раскол, боярыня — мы веру ищем.
— Не слушай, матушка! — верижник прыгал между ними. — Он лжет! Он речи сатанинские ведет! Тьфу-тьфу-тьфу!
— Эк тебя корежит, — странник перекрестил его. — Ну, погоди, вот принесу травы…
— Ищем веру? Ужели нет ее?!.. Страшны твои слова…
— А ты, боярыня, мужайся. Скажу страшнее… Тебе сдается, раскольники горят в кострах? Нет, вера полыхает. Людей, словно овец, приносят в жертву! А палачи, волхвы сии, огни те возжигая, казнят не староверов — остатки веры убивают в своих душах. И в душах тех, кто зрит со стороны. Да после страстей сих кто на Руси осмелится сказать: «Аз есмь христианин и православный»? Безбожники, погрязшие в грехах! Язычники поганые! Ох, ведали бы, кому вы служите и жертвы воздаете!.. С чем веру принесли на Русь? С огнем, с мечом! А с тем и утечет она!.. Трещит, трещит рубаха, пойду искать Христа.
— Гони! Гони его! — пал на колена и взмолился Федор. — Он искусит тебя! Гони!!
— Я сам уйду, — блаженный взял котомку. — Уж не взыщите, коль сказал не так… Устал народ нас слушать. Блаженных ныне на Руси поболее, чем храмов. И всяк свое блажит, всяк ратует за правду. Но где она?.. Так что прощайте. Уйду от вас, мне скушно стало истину глаголить. Который год ору, чуть горло не порвал, но кто меня услышал? Кто внял моим речам и устрашился?.. От правды ныне все оглохли. И сам я плохо слышать стал… Пойду постранствую. В неметчину схожу, потом в Иерусалим, в Египет, к басурманам. Позреть мне любо, есть ли вера? А коль найду Христа, то в ноги брошусь и позову на Русь. Не век народу пропадать. Иль травки принесу, коли следы найду, — он поклонился всем. — С тем и пошел, не поминайте лихом!
— Пустое все! — захохотал верижник, — Иерусалим, Египет!.. Иди, ступай! До первой винной лавки! К ковшу приложишься и — вверх ногами!
— Умолкни, Федор!.. Ты, странник, погоди! — боярыня схватила за руку. — Скажи еще! Мне страшно слушать… Но сердцем чую — есть истина в речах!
— Прости, боярыня, я лгал…
— Не верю, нет!.. Но если лгал, то кто же скажет правду? В чем ее суть?
Блаженный Афанасий склонился к уху, прошептал:
— В любви, боярыня. Она лишь истинна.
— Но где же, где она?
— В твоей опочивальне. Сидит и ждет тебя.
Она чуть отступила, перекрестилась и сказать хотела, мол, пусто, душно, одиноко там, но вдруг услышала пастушью дудку… И ей ведомая, помчалась в свою опочивальню. Переступив порог, она взмахнула крыльями, взлетела, но в тот же миг свалилась в бездну, ровно птенец, упавший из гнезда.
— О, князь мой, лада…
Он подхватил, не дал упасть, не опуская с рук, вскружил ей голову.
— Ах, любозарная! Я так спешил к тебе!.. Загнал трех лошадей.
— И опоздал… Я чуть не умерла.
— Прости… Но служба задержала.
— А как попал сюда?!
— В окно вошел…
— Но почему не в двери? Велела домочадцам не запирать! И пропустить в тот час…
