— Не важно. Лучше я расскажу вам об идее. История о кровной мести, где главный герой — бывший Охотник, ныне легат ОБР, и изложение событий идет от первого лица. Он — мститель, а кровник — влиятельный гранд, мерзавец и злодей. Пролог я уже придумал, и если вы желаете послушать...
— Всегда готов, — сказал Онтарио. — Слушать вас — наслаждение, дем Дакар, а кроме того, это моя работа.
— Значит, пролог... — Он поднял глаза к потолку, и его понесло: — Я его ненавидел! Он сжег мой дом, повесил отца и мать, зарезал бабушку и сплясал качучу на их трупах. Он растоптал флаг моей родины, разбил телевизор и надругался над моим любимым попугаем. Он продал мою сестру морлокам-манки и помочился в наш аквариум. Поэтому я его ненавидел! Я представлял, как буду его убивать: сначала сдеру скальп тупым кухонным ножом, выколю глаза и отрежу яйца, потом распорю брюхо, вырву кишки и намотаю их на член. Медленно, медленно! Он будет реветь и визжать и харкать кровью, молить о пощаде и быстром конце, но я не буду торопиться. Конец придет, когда я воткну ему в задницу штопор. — Он перевел дух и спросил: — Ну, как? Годится для начала?
— Великолепно! — с энтузиазмом воскликнул Онтарио. — Правда, я не понял многих слов и выражений, но общее впечатление потрясающее! — Куратор озабоченно потеребил губу. — Но это голый текст, а что у нас с видеорядом?
— Видеоряд будет соответствующий, — заверил он Онтарио. — На каждой странице мордобой и труп, а в конце — роскошная расчлененка.
— Грандиозно! Теперь я спокоен, дем Дакар. Я доложу о ваших планах гранду Адену. Но не забудьте о первом сюжете, мой драгоценный. Помните: шесть пятидневок, одиннадцать тысяч монет!
Куратор исчез. — Литературная гнида! Кровосос! Растлитель малолетних! — Он опустился на ложе и закрыл глаза. Кое-что в этом мире осталось неизменным с доисторических времен: народ или, во всяком случае, его значительная часть жаждала крови и зрелищ, и потому Охотники ловили крыс, а Лига покупала их наравне с писателями. «Интересно, кто стоит дороже?» — подумал он, засыпая.
Спал он крепко, без снов, и проснулся от прикосновения Эри.
Вечер, ночь, утро... Привычный отсчет времени, забытый в этих подземельях... Что сейчас на Поверхности, свет или тьма? Восходит ли солнце или садится? Полон ли месяц или ущербен и сохранились ли знакомые созвездия? Сияют ли зори над зеленым лесом, пылают ли закаты, плачет ли небо дождями, падает ли снег? Или ветер носит пыль, хороня руины зданий и мостов, машин, дорог, аэродромов?
Здесь не было ни солнца, ни луны, ни звезд, ни снега, ни дождей. Утра тоже не было. Была середина второй четверти — девять часов. Понятие о часах, минутах и секундах сохранилось — как он полагал, потому что иначе пришлось бы пересчитывать меры времени во всех технологических процессах.
Они с Эри стояли на небольшой площадке, куда принесла их транспортная бирюзовая дорожка. Она тянулась дальше, ныряла под низкую широкую арку и переламывалась в ступени эскалатора, пустынного в этот ранний час. Слева и справа от нее, плавно огибая арку, струились другие дорожки, сворачивали к жилым стволам, бежали беззвучно, безостановочно, как два ручейка голубоватой ртути. Рядом с площадкой взметнулось вверх огромное здание в форме подковы; его края, разнесенные метров на триста, соединялись десятками галерей, балконов и воздушных улиц. Цоколь здания, сиявший солнечным янтарным светом, был выложен мозаикой: большие желтые шестиугольники, окаймленные алыми, синими и зелеными полосками.
Присмотревшись к этой конструкции, он неуверенно произнес:
— Конюшня, Эри? Те шестигранные призмы — конюшня биотов?
— Разве ты не помнишь?
— Конюшня в моих воспоминаниях — нечто совсем иное, детка, — заметил он. — Когда мы были здесь в первый раз, мне показалось, что это украшения. У тебя есть биот?
Эри покачала головой.
— Содержать биота слишком дорого — нужен особый криоблок и шлюз или большой патмент с балконом. Для меня это роскошь.
— А для Дакара?
— Он мог бы завести осу или шмеля, но ему больше нравились одалиски. Кажется, он не любил биотов и не любил летать.
— Тут я с ним солидарен. Но если ты хочешь, я подарю тебе биота и патмент с балконом.
Девушка рассмеялась.
— Лучше подари одежду. Маски, фантики, гребни, пояса... Старое мне не идет — я ведь изменила цвет волос и глаз.
— Одежда — это мелочь, — сказал он. — На том этапе отношений, какой у нас с тобой, женщинам дарят автомобили и квартиры. Во всяком случае, так было в мое время. Еще цветы... Но в вашем мире нет цветов.
Внезапно ему показалось, что с галереи над ними доносятся смех и детские голоса. Он поднял голову, всматриваясь в гигантское здание. Стены, будто отлитые из хрусталя, сверкающие поверхности, повисшие над бездной переходы, ажурные мостики, блеск огней — и тишина... Но он определенно слышал смех!
— Что здесь, Эри?
— Секторальный инкубатор Службы Медконтроля. Я родилась и выросла в таком же, но в Зеленом секторе. И ты, и Крит, и Мадейра, и все остальные, кроме потомства королей и грандов.
— Ну, разумеется... король и в Африке король... — Он хмуро усмехнулся. — Когда покидают эту птицефабрику? В каком возрасте?
— После тестирования, когда Медконтроль решит, что человек готов к самостоятельной жизни, и выдаст ему обруч. Я ушла в пятнадцать лет, но многие задерживаются дольше, гораздо дольше...
— А затем?
— Затем молодых обучают. Потомственных подданных — в их компаниях, Свободные учатся, где и как придется. — Она повела плечами. — Если учатся вообще... Можно всю жизнь прожить капсулем.
— Кто учил тебя?
— Фиджи. Мой отец.
Опять смех — звонкий, заливистый. Кажется, с самой нижней галереи. До нее было метров сто, и кроме блеска и сияния хрустальных стен он ничего не видел.
— Сюда пускают взрослых?
— Только родителей — тех, которые хотят.
— Твои к тебе ходили? — Да. И отец, и мать, но это редкость. — Эри потянула его ко входу в Тоннель. — Почему ты спрашиваешь об этом, Дакар?
— Хочу больше знать о тебе. И еще... Я никогда не отдал бы своего ребенка в это заведение. Никогда!
Дорожка понесла их к эскалатору, затем — вниз, вниз, вниз...
— И что бы ты с ним делал? — спросила Эри. — Ты не король, ты не настолько богат, чтобы нанять учителей и воспитателей и вырастить потомство в защищенной зоне. А мир взрослых ребенку не подходит. Детям нужно свое убежище.
— Лучшее убежище для них — любовь родителей, — возразил он.
— Ты называешь любовью родительский инстинкт. Но у одних он есть, у других отсутствует, третьи просто не любят детей, а для иных они игрушка. Не всякий взрослый может контактировать с ребенком... — Эри наморщила лоб. — Я помню... нам объясняли в инкубаторе...
Он промолчал. Кажется, понятия о воспитании сильно изменились, а родственная связь ослабла. Женщины больше не вынашивали детей и не рожали их в муках, дети были оторваны от родителей, семья распалась, и ячейкой общества стал самодостаточный индивидуум. Человечество успешно прогрессировало в социальном плане и изживало древние инстинкты — такие, как родительская любовь.
Может, любви вообще не осталось? Он заглянул в темные глаза Эри и решил, что с этим грустным выводом не нужно торопиться.
В Тоннеле царили полумрак, тишина и безлюдье. Ни ярких огней, ни залитых светом витрин, ни
