чуть-чуть, а очень помногу. Противовоздушная оборона Эйрарбии сразу же загрузилась работой на полную катушку. Ошибки не допускались: прорыв одного агрессора означал атомные взрывы, а это, кроме уничтожения чего-то важного, пусть даже и не относящегося к ПВО, вело к сбоям аппаратуры, к дополнительным мешающим факторам и, следовательно, к увеличению вероятности следующих прорывов — эдакий взаимосвязанный ребус. И еще, конечно, за каждой ошибкой или просчетом ракетчиков, артиллеристов или лазерщиков стояла смерть с большим-большим мешком для миллионов. Долго, очень долго поспевал для нее этот урожай.
Странно было, что сверхторпеды брашей достигли мест своего применения ранее самолетов, даже гиперзвуковых, но вполне возможно, что в этом была своя логика: древние гиперзвуковики, ясное дело, домчались бы до границ Империи в два счета, но тогда бы и вся мощь обороны направилась против них одних. По некоторым сценариям, применение сверхскоростных самолетов было бы возможно и в таком ракурсе, но лишь сразу после подрыва боеголовок «Великих приветов-7» — баллистических ракет-гигантов с острова Мадогос. Эти похороненные компанией Варкиройта реактивные стрелы ныне исчезли как класс вооружений, по крайней мере, на это очень надеялись эйрарбакские военные. Теперь же сверхвысотные машины обрушились на Империю концентрированной мощью с гораздо более медлительными носителями, неторопливо добравшимися с Брашпутиды. Кроме того, в налете участвовали самолеты-роботы, стартовавшие с подводных лодок. Как раз эти не внушали великих опасений, действовали они по прямой, и почти сразу можно было экстраполировать, куда направляются их острые черные носы. И хотя они совершали маневр-уклонение при срабатывании датчиков радарного облучения, этот маневр был строго задан, однообразен и предсказуем. К тому же мчались они не слишком высоко и не очень быстро — даже зенитная артиллерия ставила против этих цилиндрических крылатых гадов эффективную завесу. О, как красиво все это выглядело со стороны (если, конечно, заложить уши ватой, дабы не портить зрелищной эстетики помехами из других органов чувств): сверкающие белые вспышки-облачка разрывов не угодивших в цели снарядов-неудачников — чрезвычайно нужная плата теории вероятностей, и, наконец, — розово- коричневые кляксы, чернильные туманности выплеснутого, недоработанного топлива и совсем малюсенькие крапинки-обломки, едва видимые невооруженным, но острым глазом — вот она, истинная прелесть, апофеоз ракетчиков и пушкарей, куда более сильное эмоциональное действо, чем всяческие доставшиеся человеку от животных поводы наслаждения — эдакая мозговая эрекция.
Очень высотные цели не пристыкованным к биноклю глазом не наблюдались. Еще лучше был бы телескоп, да и то требовался бы специальный, с возможностью автосопровождения, ведь объекты для наблюдения неслись как угорелые. И такие хитрые устройства у пэвэошников имелись. То, что было в фокусе объектива, они прекрасно видели на экранах. Это был хитрый метод сопровождения — он не выдавал себя, не ощущала его цель, будь она хоть пилотируемая, хоть нет, и никакая парапсихология здесь в расчет не бралась. И сбивала эти самые цели чистая математика, голая инженерия, механическая имитация жизни, умелое выполнение людьми функций автоматов. Чувства присутствовали, но они были задавлены — восхищались либо трепетали от страха где-то глубоко-глубоко внутри: если они прорывались наружу во время процесса, вся строгость задумки шла насмарку, сбивалась тонкая линия алгоритма, и сразу вероятность поражения цели уменьшалась на порядок, а значит, она прорывалась. Только одно чувство должно было иметь тут место — мужество задавливания инстинктов страха и лжи, так присущих живому, которое врет себе на каждом шагу. В этом сложном комплексе мероприятий сочеталось, спрессовывалось в жемчужину удачи знание техники, волшебство слитности с железом и цифрами, циклы и циклы пота истязающих тренажей, тут гарантия уверенности в прошлом, в том, что все нужные гайки вкручены до упора, а юстировка — поградусная согласованность локаторов, пусковых установок, пушек или когерентных излучателей проверена еще и еще раз, тут нельзя было врать о том, что некое устройство исправно, поскольку было в норме вчера — закон подлости мог сработать по тебе с максимальной эффективностью. Да, инициатива и старательность людей учитывались в процессе боя, но это были свойства, проявленные до, а не во время акта. Иногда они даже требовали самопожертвования: не всегда и не все поставлялось вовремя, но сейчас это оправдание никому не прощалось — все должно было быть идеально, и никаких «авось» не принималось. Тотальная атомная война — шутки в сторону, здесь не выручали успехи в строевой подготовке, умелое выполнение ружейных приемов с иглометами и хоровое пение, бабушка смерть уже растопырила свои необъятные ножницы, и внутри их прозябали головы с оголенными беззащитными шеями, всех — и умных, и дураков, вот только умные и умелые могли еще что-то сделать для всех, дабы эти ножницы заклинило хоть на некоторое время.
А время летело. Оно неслось, рассекая плотные и разреженные слои воздушного океана; мерцало в вакуумных трубках, оживляя для операторов многоцветные картины; полыхало, гналось наперегонки с током, наматывающим километры, по хитросплетениям проводов, смеясь, чувствуя равного, соревновалось с невидимым излучением локаторов; и даже замирало, впадало в кому, когда выплескивал наружу свою мощь газодинамический лазер, в долю мгновения сжигающий тонны высококачественного топлива, бесценного для этого скудного на ресурсы мира...
А цели все шли, продолжали заходить косяками.
НАБЛЮДАТЕЛИ
Вечерело, в синем небе празднично взрывались ракеты, снаряды чертили трассирующие прямые, торопливо размазывали инверсионный след невидимые самолеты. Красота, смотри и наслаждайся! Только когда что-нибудь начинало стремительно снижаться, пыхая дымом и лишним, недоработанным топливом, очень хотелось бежать, дальше, дальше от этой валящейся, словно прямо на твою голову, кометы. И только логика, разум человеческий останавливали собою же порожденный ужас. Куда можно было убежать? Если бы знать, где упадет. Кажется, вот она целится прямо в макушку, а до нее в действительности километров двадцать по вертикали и десяток по направлению к горизонту, и упадет она, даже сбитая, подчиняясь инерции, километров за тридцать, ну, может, чуть менее. Так куда бежать? Да и делом надо было заниматься, а не глазеть с умилением и страхом.
Тяжелые тягачи перли на подъем еще более тяжелые цистерны. Сама дорога была во вполне нормальном состоянии, но очень часто на ней попадались беженцы, и тогда приходилось реветь закладывающими уши клаксонами, и снижать скорость до минимума, и грозить иглометом с подножки тягача. А кто-то просил, умолял дать топливо для газомобиля или быстренько («пяти минут хватит!») подзарядить подсевший аккумулятор электромобиля. И надо было стискивать челюсти и орать матом- перематом, потому как другой язык уже никто не желал понимать, и снова грозить иглометом, и со зверским выражением замахиваться прикладом. И помогало, только раза два пришлось ударить прикладом, да и то плашмя, а однажды выпустить половину обоймы в воздух, чтоб зашипели стволы, завизжали иголки, — убедило. Да еще попадались выставленные неизвестно кем и неизвестно когда, еще в то, довоенное времечко, патрули, на броневиках и пешие. Вот здесь уже в ход шли пластины с печатями, и помогало, даже мат-перемат не задействовался. Помогало, и даже вдвойне удивительно, что помогало, вокруг, в небесах, творилось такое. И когда никто не попадался, Лумис снова пялился туда, в синеву неба. Господи Великий Эрр, это опять началось. Как давно это было — мрачная молодость, юность в шинели и в маскхалате. А теперь, видимо, и зрелость. И ведь не на шутку началось, похоже, даже круче, чем тогда. Ведь тогда что-то сдерживало больших стратегов, какие-то неясные геополитические рычаги. Бомбы рвались, но уж не такие громадные, как в Горманту, разумеется, если это правда, а не байки-прибаутки для зеленых юнцов. С эдаким началом война действительно станет последней, похороним воинское искусство вместе с собой в широкой братской могиле.
В небе снова полыхнуло. Лумис бросил взгляд на солдатика-водителя, тот слишком интенсивно вздрогнул, даже колеса вильнули. Боялся он страшно. Боялся происходящего, боялся валящегося с неба железа, сбитого и несбитого, боялся Лумиса, боялся ехать неизвестно куда в горы, в самый ад. Лумису стало его жаль, но нельзя было подбодрять, нужно было и дальше изображать из себя держиморду, так было легче командовать. До ночи они не успеют, а если дать слабину, солдатик, того и гляди, дезертирует, и лови его потом, теряй время. «Ты, мальчик, только довези, — подумал он про себя, — а там вали на все четыре стороны, хочешь — драпай, хочешь — в свой родной дорожный легион возвращайся». Лумис
